— Так вот почему ты поняла кореянку и разговаривала с медведем гризли?

— Да, — говорю я, смотря вниз, на свои ноги.

Я слишком боюсь увидеть его лицо и узнать, что все кончено. Поцелуй был три дня назад, но он ощущается так, будто был в жизни другого человека. Другая девочка стояла в сарае, впервые целуя Такера. Другая девушка, которую он любит. Не меня. Не жалкую, униженную меня. Я начинаю плакать.

— Прости, — выдавливаю я.

Он молчит. Слезы закапали с моего подбородка. Он выпускает медленный, глубокий вдох.

— Не плачь, — говорит он, — Это нечестно.

Я смеюсь и плачу одновременно.

— Все в порядке, — шепчет он.

Его пальцы скользят по слезам на моих щеках.

— Не плачь.

Потом он обнимает меня. И крылья. Все.

Я обвиваю свои руки вокруг его шеи и прячу свое лицо на его груди, вдыхая речной запах, до сих пор сохранившийся на нем. Где-то в лесу каркает ворона. Черный дрозд отвечает…

Потом мы целуемся, и все исчезает, кроме Такера.

— Ладно, подожди, — говорит он через минуту, отстраняясь.

Я моргаю, глядя на него в оцепенении. Пожалуйста, пожалуйста — думаю я, — пусть это не будет та часть, где он меняет свое решение.

— Это нормально, целовать тебя? — спрашивает он.

— Что?

— Я не получу удар молнии?

Я смеюсь и наклоняюсь, слегка прижимая свои губы к его. Его руки на моей талии сжимаются.

— Никаких молний, — говорю я.

Он улыбается. Я провожу пальцем по всей длине его ямочки. Он берет прядь моих волос, ту что выбилась из «конского хвоста», и проверяет ее на солнце.

— Не рыжий, — говорю я, пожимая плечами.

— Я всегда чувствовал, что с твоими волосами что-то произошло.

— Получается, ты думал, что мучаешь меня, называя морковкой?

— И еще я думал, что никогда не видел человека, настолько красивого, как ты.

Он опускает голову и неловко трет шею, краснея.

— Ты настоящий Ромео, — говорю я, тоже слегка краснея. Пытаясь скрыть это, я дразню его, но ничего не выходит, а все потому, что Такер снова обнимает меня и проводит руками по мои крыльям.

Его прикосновение нежное, легкое, но оно посылает волну радости прямо в мой живот, да настолько сильную, что мои колени дрожат и слабеют. Я опираюсь на него, прижимаюсь щекой к его плечу, пытаясь сохранить воздух, входящий и выходящий из моих легких, пока он гладил мои крылья медленно, вверх и вниз, по всей длине.

— Значит, ты ангел, вот и все, — бормочет он.

Я целую его в плечо.

— Ангел на часть.

— Скажи что-нибудь на ангельском языке.

— Что я должна сказать?

— Что-то простое, — говорит он, — Что-то правдивое.

— Я люблю тебя, — шепчу я автоматически, шокируя себя еще раз.

Слова по-ангельски подобны шепоту ветра и звезд. Они звучат, словно тихая и чистая музыка. Его руки сжимаются вокруг меня. Я смотрю ему в лицо.

— Что ты сказала? — спрашивает Такер, но его глаза говорят мне, что он услышал меня громко и ясно.

— О, ты знаешь. Я просто, вроде как люблю тебя.

— Хм.

Он целует уголок моего рта и убирает прядь волос от моего лица.

— Я тоже очень, очень люблю тебя.

Так что я влюбилась. Это сумасшествие. Я забываю поесть, вечно витаю в облаках, разговариваю по телефону всю ночь напролет и отказываюсь поваляться подольше каждое утро, в надежде увидеть его. Вот такая вот любовь. Летние дни пролетают мимо, и каждый день я нахожу что-то еще, что люблю в нем. Он чувствует, что никто другой не знает его так, как я. Я знаю, что он не поклонник кантри-музыки, но это часть Запада, поэтому он терпит ее. Такер признается, что внутренне сжимается от страха, каждый раз, когда слышит звон гитарных струн. Он любит «Читос». Вообще Такер считает, что величайшей трагедией мира настанет тогда, когда все съедят, и дикое пространство будет заполнено квартирами и ранчо. Он любит и одновременно ненавидит «Ленивую собаку» по этой причине. Такер постоянно мечтает о том, чтобы вернуться назад во времени, в те дни, когда он возле забора гонял маленьких собачек по всей территории, как настоящий ковбой. Он хороший человек, уважаемый. Такер никогда не ругается. Он добрый. Задумчивый. Любит дарить мне дикие цветы, чтобы я вплетала их в свои волосы, благодаря чему я потом чувствую их запах весь день. Такер не делает большой проблемы из того, что мы разные. На самом деле, он никогда не поднимает все эти ангельские темы, хотя иногда я вижу, что он смотрит на меня с каким-то любопытством в глазах. Мне нравится, когда ему иногда становится неловко от всех этих сладких штучек между нами, тогда его голос становится немного грубоватым, и он щекочет или целует меня. Ребят, да мы постоянно целовались… Такое ощущение, что мы чемпионы в этом! Такер никогда не заходит слишком далеко, хотя иногда мне очень хочется этого. Он целует меня, целует меня до тех пор, пока не закружится голова, и мое тело не станет легким и тяжелым одновременно, целует меня, пока я не начинаю снимать одежду, чтобы быть ближе с ним. Затем он постанывает, хватает меня за запястья и уходит от меня, делая несколько глубоких вдохов и выдохов в течение нескольких минут. Мне кажется, что он считает, что дефлорация[75]с ангелом может означать вечность в горящем аду.

— А как насчет церкви? — спрашивает он меня однажды ночью, после того как отходит, задыхаясь.

Это было в первую неделю августа. Мы лежим на одеяле, словно на кровати, в его пикапе, наблюдая за буйством ярких звезд над нашими головами. Он целует тыльную сторону моей ладони, а потом переплетает свои пальцы с моими. На секунду я забываю вопрос.

— Что?

Он смеется.

— Церковь. Почему твоя семья не ходит в церковь?

Еще одна вещь, которую я люблю в Такере так это то, что он непоколебимо честный и откровенный. Я смотрю на звезды.

— Я не знаю. Мама брала нас в церковь каждое воскресенье, когда мы были детьми, но, когда мы стали старше, перестала.

Он поворачивается, чтобы посмотреть на меня.

— Но вы знаете, что Бог существует. Я имею в виду, что ты кровный ангел и у тбя есть доказательства, правильно?

Какие доказательства у меня действительно есть? Крылья. Знание языков. Слава. Все это работает благодаря Богу, во всяком случае, так мне сказали. Ну, Бог кажется наиболее вероятным объяснением.