Браун выпрямился в кресле и в упор посмотрел на него. Было видно, что он готов лопнуть от злости.

– Имбецил! Вы уже сделали то, что вам было поручено?

– Да, и никто ничего не обнаружит. Если ему сделать еще пару-тройку уколов, то могут подумать, что у него была гемофилия. Стоит ему разбить колено или локоть – и его песенка спета. Кстати, я могу задать один вопрос?

Браун раздраженно нахмурил брови, однако разрешил:

– Задавайте.

– Почему вы не послали на виллу профессионалов, которые сделали бы все чисто? К чему весь этот спектакль?

Браун фыркнул.

– Чак, вы просто насмотрелись телепередач. Уверяю вас, там все показывают не так, как бывает на самом деле. Кстати, Росси уже уехал?

– Да.

– И кто остался в доме?

– Экономка, мать и мальчишка. Сэм с позором отбыл в неизвестном направлении. Дядя из Турина приедет лишь к вечеру, а священник – вообще только завтра. Так что пока Мэгги и Джесс целиком и полностью в моих руках.

Браун громко рассмеялся.

– Стоило похитить его дочь, как агнец Божий пошел к дьяволу!

– Мальчик действительно странный. Он убедил Росси оставить их со мной. Он говорит совсем как Иисус.

Браун побледнел, чего за ним раньше не водилось. Затем резко встал и, подойдя к стеклянной стене, принялся наблюдать за плещущейся в бассейне Корал.

– Если вам, Чак, не хватает жены, богиня любви восполнит ее отсутствие.

Браун повернулся. Лицо его было непроницаемым. Льюистон увидел в его глазах всю ту же холодную решительность. Но было в них и что-то еще. Что-то похожее на страх. Неужели такое возможно? Неужели Браун опасается какого-то мальчонку? Или ему известно что-то такое, чего он, Льюистон, не знает? Не может же он и впрямь полагать, что Джесс – это Иисус. Чаку вспомнилась статуэтка Черной Мадонны на прикроватном столике Мэгги. Однако он тотчас отмел эту мысль как невероятную.

– Давайте составим Корал компанию, – сказал Браун. – А потом, перед тем как вы уедете, я вам кое-что покажу.

Льюистон покосился на плещущуюся в бассейне Корал. Он никогда, ни разу за все двадцать два года брака, не изменял жене. Конечно, у него были свои фантазии. У какого мужчины их не бывает? Он должен был тотчас же ответить решительным «нет» на предложение Брауна, ведь у него нет ни малейшего желания изменять жене. С другой стороны, разве он когда-либо в жизни замышлял убийство десятилетнего мальчика?

Браун щелкнул кнопкой, и комнату наполнила музыка Моцарта. Это была любимая ария Льюистона, «Se Mai Senti Spirarti Sul Volto», «Если ты когда-нибудь почувствуешь на лице мое предсмертное дыхание». Он часто слушал ее, когда ухаживал за Сэмом. Льюистон с трудом заставил себя не рассмеяться горьким смехом. Браун явно заранее спланировал весь этот спектакль.

В опере «La clemenza di Tito»[58]принцесса Вителлия соблазняет Сеста убить императора, чтобы самой прийти к власти. Разрываясь между долгом и любовью, Сест выбирает любовь. Он связывается с заговорщиками, но, в конце концов, его коварство разоблачено. Он поет свою последнюю трагическую песню, обещая Вителлии, что не выдаст ее, когда Сенат осудит его самого на смерть. В некотором роде это был сам Льюистон. Готовый убивать. Готовый продать душу. В опере все заканчивалось хорошо. А вот для него самого – вряд ли.

Браун открыл стеклянную дверь, и музыка последовала за ними в сад – среди деревьев и экзотических кустарников были ловко спрятаны динамики. Скорбный плач Сеста был исполнен нежностью и совершенно лишен каких-либо упреков. Обычно эту арию исполняла переодетая мужчиной женщина. Пока они шли к бассейну, где роскошная Корал, лежа на спине, покачиваясь на воде, наблюдала за их приближением, Льюистон узнал голос. Это под сопровождение моцартовских скрипок пела Чечилия Бартоли. Если ты когда-нибудь почувствуешь на лице мое предсмертное дыхание…

Они подошли к бассейну. Льюистон подумал про маленького мальчика, которого любая, самая крошечная царапина способна свести в могилу. Расслабляться было рано, если такой момент вообще когда-то наступит. Он помахал прекрасной Корал и сказал Брауну:

– У меня такое чувство, что я должен вернуться.

– В таком случае, возвращайтесь, – ответил Браун. – Но если что-то не так, немедленно приезжайте сюда. И никаких телефонных звонков.

Льюистон кивнул и пошел прочь.

Во сне Мэгги показалось, будто она услышала слова «Magnificat anima mea, Dominum». Песнь Марии. Евангелие от Луки, глава первая, стихи 44–55. Если перевести первую строчку с латинского, это значит «Моя душа возвеличивает Бога». Мэгги показалось, будто молитву читает женский голос. Она открыла глаза.

Антонелла стояла рядом с ее кроватью, вытирая слезы. Мэгги и в голову не могло прийти, что кто-то станет из-за нее плакать.

– Антонелла, – произнесла она.

Увы, горло у нее саднило, то ли из-за Сэма, то ли от надрывного дыхания, то ли от той гадости, что она выпила. Мэгги присела в постели, а в следующую секунду почувствовала себя в заботливых объятиях Антонеллы. Сама того не желая, она тотчас вздрогнула и отстранилась. Ее тело не желало, чтобы кто-то прикасался к нему.

– Mi spiaci, signora[59], – поспешила загладить свою оплошность Антонелла.

Затем она сурово поджала губы, как будто всем своим видом хотела показать, что извиняться дальше не намерена, и, стащив с Мэгги белоснежные простыни, затрещала без умолку. Синьоре пора вставать. Джесс переживает. Он знает, что она хотела отправить его в монастырь. И он согласен туда отправиться, если она настаивает, но для начала синьоре нужно встать и отправиться с ним в паломничество. Настоящее паломничество. Если синьора тотчас отправится в паломничество, Джесс согласится пожить в монастыре или интернате, пока не станет взрослым.

Мэгги лежала на кровати, пытаясь натянуть как можно ниже фланелевую ночную рубашку, на тот случай, если на нее со стен вновь уставятся прежние мерзкие лица. Мыслей в голове не было. Впрочем, задалась она вопросом, откуда Джессу известно ее решение? Но, с другой стороны, подумала она, он ведь сын Божий, и потому должен знать.

Но паломничество? Настоящее паломничество? Путешествие для верующих и немощных? Это было нечто такое, о чем она всегда мечтала, но тогда Джесс увидит ее. Он увидит ее синяки, ее ссадины… Нет, она никуда не поедет.

Антонелла зашла в ванную комнату, вернулась с тазиком теплой воды и, смочив в воде махровое полотенце, осторожно, стараясь не задеть синяков, начала протирать Мэгги лицо, шею и руки.