— Снаружи холодно. — Ленька озирался по сторонам, ища выхода из положения.

Это я увидел вдруг Аллена Гинзберга, вышедшего из темных недр помещения к стойке бара. Бар в «СиБиДжиБи» — примитивный загончик с прилавком. Алкоголи помещаются на полках вдоль стен. Автор поэмы «Вопль» сбрил бороду, но я узнал его по последним фотографиям.

— Вон идет Гинзберг! — дернул я Леньку за рукав.

— Аллен! — закричал Ленька. И, бросившись к Гинзбергу, схватил его за руку.

Впоследствии Ленька утверждал, что познакомился с ним в доме одной из еврейских дам. Мне лично показалось тогда, что Гинзберг видит его впервые.

— Андрэй Вознэсэнски пригласил нас. — Ленька указал на меня, оправдывая «нас». — Зыс из май дэр фрэнд — Эдвард Лимонов. Грэйт поэт.

Я пожал протянутую мне влажную руку Гинзберга.

— У нас маленькая проблема, Аллен. Андрей забыл включить наши имена в список.

— Это друзья русского поэта. — Гинзберг взял Леньку за плечо.

Хвостатая и розовощекий заулыбались.

— Идемте, я посажу вас за свой стол. Здесь всего десяток столов, и когда начнут впускать публику, мест мгновенно не будет.

Вслед за сияющей лысиной Гинзберга мы прошли во внутренности щели, к эстраде, и он усадил нас, как мне показалось, за самый выгодный стол. За соседними столами расположились уже зрители. Я отметил пожилую даму в черной шляпке с вуалью, несколько зловещего вида подростка с выведенными белой краской на спине кожаной куртки черепом и костями. Присутствовало и некоторое количество «гуд амэрикэн бойс» — толстошеих, розоволицых, с хорошо промытыми шампунем короткими блестящими шерстяными покровами на головах, с наметившимися, несмотря на крайнюю молодость, брюшками. За самыми ближайшими к сцене столами копошились завсегдатаи: бледные и тонконогие дети Манхэттана — местные punks с Нижнего Ист-Сайда. Дети восточно-европейских эмигрантов — поляков, евреев, украинцев и венгров — целым поколением вошли в панк-движение. Мне они безумно нравились, и я, человек без поколения, с тоской разглядывая их, подумал, что с каким бы восторгом и удовольствием я бы поиграл в их игры, если бы был помоложе. Их девочки — голорукие, тощие шеи торчат из газовых и капроновых облаков, ногти окрашены черным или зеленым лаком, — несомненно вульгарные, были, однако, неотразимо соблазнительны. Бодлеровский, городской порочный секс источали тощие молоденькие сучки большого города. Бледные, полувыбритые черепа. Голубые, белые, зеленые, красные волосы.

— Глазеете на малолеток, Поэт? Задвинули бы? — Ленька ухмылялся, довольный жизнью.

— А вы, Ленчик? Задвинули бы? — Я бессознательно перешел на его лексикон.

Ленька повернулся, скрипя синтетическим, непонятного происхождения плащом на меху, и разглядел панкеток.

— Нет, Поэт. Не моя чашка чая. Тощие, как колхозные курицы. Мне нужна жопа. Знаете песенку, Поэт? «Держась за жопу, словно ручку от трамвая…» — пропел Ленька и расхохотался, как видно, умилившись своей собственной вульгарности. — Я люблю их слегка переспевшими, Поэт! Вон — прекрасный экземпляр Машки! — Он указал на стол, за которым между несколькими седыми мужчинами, может быть, поэтами или друзьями поэтов поколения Гинзберга, сидела овалолицая тетка лет сорока пяти с блядовитым выражением полуоткрытого рта. Большой круп расширялся к сидению, как памятник расширяется к пьедесталу. — То, что доктор прописал! — чмокнул губами Ленька.

Ленька употребляет выражение: «То, что доктор прописал!» множество раз на день. В особо важных случаях он пользуется полной формой: «То, что доктор Фаина Абрамовна Кац рекомендовала». На вопрос, существовал ли в действительности этот фольклорный персонаж — доктор Фаина Абрамовна Кац, или же это собирательный образ советского доктора (во времена нашей с Ленькой юности большинство врачей в больших городах были женщины-еврейки), Ленька обычно лишь ухмыляется.

Гинзберг, пересекши сцену, браво спрыгнул и подошел к нам. На сцене юноши в разрезанных тишортс, в порезы белели девственно бледные городские тела, путались в проводах. Один из них, встав лицом к залу, зажал в руках электрогитару и несколько раз щипнул ее для пробы.

— Аллен, — Ленька приподнялся и стал снимать плащ. — Edward is very famous Russian poet and writer.

— Повторите, пожалуйста, вашу фамилию. — Гинзберг доброжелательно пошевелил губами цвета много лет назад давленой клубники.

Через очки его близорукие усталые глаза рассматривали меня со сдержанным любопытством человека, познакомившегося в своей жизни с десятками тысяч людей и забывшим фамилии большинства из них. «Без бороды он похож на бухгалтера из провинции! — подумал я. — Бухгалтер небольшой фирмы по продаже… ну, скажем, рефриджерейтеров. И не новых, но подержанных рефриджерейтеров. Но он ведь действительно из провинции, из штата Нью Джерси, из городка Патерсон. В Патерсоне жил другой их знаменитый поэт, Вильям Карлос Вильямс…» Я повторил мою фамилию. И спросил лишь для того, чтобы что-нибудь сказать:

— Давно вы знаете Андрея?

Ленька губами, глазами и руками делал мне знаки, которые я расшифровал без труда: мол, давайте Поэт, пиздите, знакомьтесь, делайте энергичные «паблик релэйшанс». Вы сидите с одним из «right people». Ленька был помешан на райт-пипл.

— Очень давно. Лет пятнадцать уже, по меньшей мере.

— Вам нравится то, что он пишет?

— Да. Очень. А вам? — Старый плут уловил в моем вопросе миниатюрный взрыв, маленькую революцию против.

— Мне? Мне его стихи совершенно не интересны.

Ленька не одобрял такого подхода к паблик реэлэйшанс, он выпятил губы и покачал головой.

— А почему, позвольте узнать? — заинтересовался Гинзберг.

Теперь уже и я сам не одобрял своего подхода к райт-персон и к паблик релэйшанс, но деваться было уже некуда.

— Видите-ли… — Сбежавшее с моих губ мне тотчас же стало неприятным, это нерешительное «видите-ли…».Я гордо прыгнул в океан. — Я считаю его стихи пустыми, трескучими и эстрадными, а самого Вознесенского — ловким манипулятором, умудряющимся там, в Советском Союзе, иметь имидж советского верноподданного, а здесь — имидж бунтаря и едва ли не борца против советской власти. Мне неприятен этот тип функционера от литературы.

— Есть такое русское выражение, Аллен, — вмешался Ленька: — «И рыбку съесть, и на хуй сесть».

Вот в таких вот ходах и заключалась Ленькина прелесть. Друг все же был для него важнее всех его жизненных принципов. Он мог тактично смолчать. Но он выступил против райт-персон на моей стороне. Публично.

— Верно, — просиял я. — Именно Андрей Андреевич Вознесенский. Существует более приличное выражение: «Сидеть одной жопой на двух стульях». Он — сидит. И может быть, все его литературное поколение.

«Уф, — подумал я, закончив. — Ну наговорил! Гинзберг ведь принадлежит к тому же поколению, и стихи его тоже эстрадные, и бунтарем его сегодня назвать трудно».