Болью в сердце Керенского отзывалась каждая строчка этого печального для него повествования. Он знал, что до конца стояли юнкера Алексеевского училища. Он видел их, беспомощно-очаровательных, преступно-молодых и безусых. При воспоминании до боли сжималось сердце. Погибло их немало. А через три дня, в страшную непогоду и стужу, вверх по Тверской, потянулись вереницей гробы за гробами и за ними осмелевшая Москва. На тротуарах стояли толпы народа и неистово крестились, не боясь никого, даже красноармейцев, увешанных гранатами. Думалось, что люди сражались и еще посражаются. Ольга где-то на фронте… Как она там… Сильная духом женщина… За ней наблюдают с особым вниманием – жена Керенского… Выдюжит ли? Он верил в нее – не подведет, не уронит честь семьи Барановских, его честь, – рассуждал Керенский и с каждой минутой все ближе подходил к решению отправиться на фронт, служить России в рядах ее армии, противостоящей большевикам. С громадным трудом, с невероятными и опасными приключениями добрался до Новочеркасска – столицы зарождавшегося Белого движения. Там находилась ставка генерала Каледина. Керенский думал, что генерал забыл прошлые обиды, обвинение в поддержке Корнилова, шедшее от Временного правительства. Не сразу, но Керенский отвел это обвинение. Генерал резко высказывался о правительстве, называя его «придатком Советов». Но сейчас, когда родина в опасности, он наверняка забыл разногласия. Оказалось, что не забыл, и даже не принял Керенского. Адъютант Каледина не советовал ему долго задерживаться в городе и ехать отсюда к Деникину: «Вы с организацией Советов, с противостоянием Корнилову нажили себе много врагов, – сказал он Керенскому, – не исключено, что какой-либо корниловец, а здесь и у Деникина их полно, пустит вам в спину пулю».

Керенский после столь откровенных слов офицера потерял сон. Его не страшила опасность быть убитым своими, больше путала до ощущения страха мысль о своей ненужности, нигде, даже в армии, даже в чине рядового. Он стал не нужен никому. Буквально за один-два месяца после поражения. Обида смешивалась с горечью. За высоким взлетом последовало резкое падение и полное забвение. Даже люди, обещавшие организовать его отъезд из России, пытались побыстрее отделаться от него, торопили с отправкой, не дали ему времени попрощаться с Симбирском. Он не стал спорить с ними, но не спешил подчиняться их требованиям. Нательный крест на груди, подаренный добрыми людьми, согревал душу.

Керенский ошибочно думал, что все забыли о нем. Помнили и очень многие. О его судьбе ходили самые различные слухи.

Вплоть до того, что он застрелился. И как не пыталась Зинаида Гиппиус забыть о нем, но не могла, с ним были связаны ее надежды и всей русской интеллигенции на торжество свободы в России; думали о нем, заканчивает она последние страницы своего петербургского дневника: «Черно-красная буря над Москвой. Перехлест… Пока формулирую происходящее так: Николай II начал, либералы-политики продолжили – поддержали. Керенский закончил. Я не переменилась к Керенскому. Я всегда буду утверждать, как праведную, его позицию во время войны, во время революции – до июля. Там были ошибки, человеческие; но в марте он буквально спас Россию от немедленного безумного взрыва. Но после конца ноября, благодаря накоплению ошибок, он был кончен и держал руль мертвыми руками, пока корабль России шел в водоворот (ошибками Керенского Гиппиус считает лояльность к большевикам – В. С.). О начале – Николае II – никто не спорит. О продолжателях-поддерживателях, кадетах, правом блоке и т. д. я уже довольно писала… Они были слепы… Они не взяли в руки неизбежное, думали, отвертываясь, что оно – неизбежно. Все видели, что КАМЕНЬ УПАДЕТ, все, кроме них. Когда камень упал и тут они почти ничего не увидели, не поняли, не приняли. Его свято принял на свои слабые плечи Керенский. И нес, держал (Один!), пока камень, не без его содействия, не рухнул «всей своею миллионнопудовой тяжестью – на Россию.

Зинаида Николаевна вспоминает о Керенском постоянно едва ли не на последней странице дневника. Знакомы рассказали ей, что у него бывали моменты истинного геройства. Как-то он остановил свой автомобиль, и выйдя, один, без стражи, подошел к толпе бунтующих солдат, которая от него шарахнулась в сторону. Он бросил им: «Мерзавцы!», пошел, опять один, к своему автомобилю и уехал. В обстоятельном и строгом летописце проявляется трепетная душа поэтессы: «Да, фатальный человек. Слабый… герой. Мужественный предатель. Женственный… революционер. Истерический главнокомандующий. Нежный, пылкий, боящийся крови – убийца. И очень, очень, весь – несчастный».

Каким все-таки был Александр Федорович Керенский? Если «несчастный», то выходит – честный, пусть слепо, но бесповоротно верящий в благородство дела, которому посвятил себя. Лучше будет видна и понятна жизнь Керенского с высоты лет истории, а то, что он войдет в историю России, он, может и не думал тогда, он строил эту историю.

Весьма интересен взгляд на его деятельность сатирика Дона Аминадо, взгляд серьезный, хотя порою ироничный, несколько отличающийся, а моментами существенно, от описаний других очевидцев событий семнадцатого года: «При мне крови не будет!» – нервно и страстно крикнул Александр Федорович. И слово свое сдержал. Кровь была потом. А покуда была заварушка. И, вообще, все Временное правительство с Шингаревым и Кокошниным, с профессорами, гуманистами и присяжными поверенными, все это напоминало не ананасы в шампанском, как у Игоря Северянина, а ананасы в ханже, в разливанном море неочищенного денатурата, в сермяжной, темной, забитой и безграмотной России, на четвертый год изнурительной войны. Вместо полиции пришла милиция, вместо участковых приставов – присяжные поверенные, которые назывались комиссарами.

Примечание для любителей:

– Одним из них был некий Вышинский, Андрей Януарьевич. (Эсер, ставший «пламенным» большевиком, Генеральным прокурором в процессах 37–38 гг., приговорившем к расстрелу Зиновьева, Каменева, Бухарина, Рыкова и других виднейших большевиков. – В. С.) Вслед за милицией появилась Красная гвардия. И, наконец, первые эмбрионы настоящей власти – Советы рабочих и крестьянских депутатов. Из эмбрионов возникли куколки, из куколок мотыльки с винтовкой за плечом, с маузером под крылышками. Мотыльки стали разъезжать на военных грузовиках, лущить семечки, устраивать митинги, требовать, угрожать:

– Мы, банщики нижегородских бань, требуем…

Керенский вступал в переговоры, сначала убеждал, умолял, потом даже угрожал, но не очень, тем более что ни убеждения, ни мольбы, ни угрозы не действовали. Грузовиков становилось все больше и больше, солдатские депутаты приезжали с фронта пачками, матросы тоже не дремали. А с театра военных действий приходили невеселые депеши.

В порыве последнего отчаяния, Керенский метался, боролся, телеграфировал, часами говорил страстные речи, выбивался из сил, готовил новые полки, проявлял чудовищную нечеловеческую энергию, и, обессиленный, измочаленный, с припухшими веками продолжал свою борьбу.

– Революция, как Сатурн, пожирает собственных детей!.. – повторял один из умнейших и просвещеннейших москвичей Николай Николаевич Худяков».

Александр Федорович не знал тогда мнения о положении в стране и о себе ни Худякова, ни других умных людей. Не до того ему было. Он продолжал свою борьбу. И как справедливо заметил Дон Аминадо «образовалась опухоль, и не опухоль, а нарыв, который, как известно, был вскрыт, а что произошло вслед за вскрытием заражение крови, что оно продолжается и по сей день, – этого не мог предвидеть не только Худяков, но и профессора всего мира, вместе взятые».