Бой был проигран. Керенский расстроился, убедившись в военной силе большевиков. Встретившись с одним из крестьян, добравшимся до Москвы, он спросил у него:

– Россию уничтожают?

– Уничтожают.

– Церкви грабят?

– Да, грабят.

– Попов расстреливают?

– Да, расстреливают.

– Говорят, батюшки сражались против большевиков в Ярославле? Стреляли по ним из пулеметов. Не отступили, бились до смерти. Было такое?

– Было. У нас в деревне об этом говорили. Говорил человек, видевший в Ярославле убитого святого отца, лежащего у пулемета. Пусть земля будет ему пухом!

– Значит, сочувствуешь святому отцу?

– А как же!

– Значит, большевиков ненавидишь?

– Они хлеб у нас отбирают. Последний.

– А почему вы не восстаете?

– Почему? А ты на фронте был? В боях?

– Приходилось.

– Тогда должен знать, какой бой без артиллерии. С винтовками против пушек, разве выдюжишь?

Керенский не смог далее возражать крестьянину. И не желал, не хотел даже словесно потворствовать нелепой Гражданской войне. Он знал, что в стране немало людей, ненавидящих большевиков, но не вооруженных, не собранных в воинские части, не объединенных животворной мыслью и стремлением жить в свободной стране. Разочаровался ли он в своих действиях? В некоторой степени. Ощутил наивность в своих мечтах, разошедшихся с реальной действительностью. Но сами мечты были прекрасными, и свою роль первопроходца демократии в России не преувеличивал, но и не уменьшал, даже в нелегких раздумьях. И не собирался сдаваться самим неприятным для него обстоятельствам. Видел, что жить в стране с каждым днем все опаснее и опаснее. Если ты с белыми руками, то выходит – буржуй, а буржуя надо ставить к стенке. Боялся ли он быть захваченным большевиками? Не страшился. Встречал людей, узнававших его, и гордился тем, что они не выдают его. То из-за сочувствия ему, кто из-за страха перешедшего к служению большевикам, но внутренне не согласного с ними. Он не считал себя смелым человеком, просто вел себя, как свободный человек, свободный не только нравственно, но и поведенчески. Вспомнил как, не скрываясь, не переодеваясь и не гримируясь, пришел на совещание эсеровской партии, зная, что будет опознан и, возможно, даже задержан полицией, зная, что находится под ее постоянным надзором. И в июле восемнадцатого, только через год с малым лишком после крушения февраля, шел по московской улице, не думая, что рискует жизнью, шел к своей давней подруге Екатерине Константиновне Брешко-Брешковской, одной из немногих верных его друзей по партии эсеров. Улыбнулся, когда вспомнил, что объявил ее «бабушкой русской революции», наградив своеобразным названием, которое крепко прилепилось к ней, женщине еще крепкой и не потерявшей ясный ум и храбрость, несмотря на четыре царские высылки в Сибирь (прожила ровно 90 лет. – В. С.). Она никогда не предавала его и не предаст. Вот Савинков приписывал ему, якобы сказанные им слова: «Россия погибнет… Россия погибнет…», а она никогда не сделала бы ничего подобного. Однажды при встрече она заметила ему:

– Александр Федорович, я родилась в деревне, многие годы жила там. Поэтому и вошла в партию эсеров, работающую в основном для деревни и среди крестьян.

– Я – тоже, Екатерина Константиновна.

– Но… но, – вздохнула она, – я убедилась, что интеллигенция, живущая вне близкого соприкосновения с крестьянами, не вся, а некоторая, рассматривает их жизнь как подмостки своего грядущего величия, не знает их устойчивую психологию, устойчивую в требовании справедливого к себе отношения.

– Разве я что-нибудь сделал не так? Чем-нибудь обидел крестьян? – удивился Керенский.

– Ни в коем случае! – трепетно произнесла Брешковская. – Крепкие мужики за вас! За все ваши начинания! Но не они одни живут на селе. Терпение массы крестьянства на исходе. Каждый день замедления в развитии земельной реформы укрепляет их недоверие к Временному правительству, к росту подозрительности. Надо что-то делать!

– Что-то? – пожал плечами Керенский. – На это что-то требуется много времени и сил. Провести земельную реформу доверено Учредительному собранию. Осталось ждать недолго – до середины ноября.

– Дожить бы в здравии, – опять вздохнула Екатерина Константиновна.

– А куда мы денемся? Доживем! Вместе с большевиками. Хотя они топорщатся. Ставят палки в колеса. Бог их простит. Зато в своем манифесте обещали предоставить решение всех проблем Учредительному собранию. Не должны обмануть! – бодро вымолвил Керенский.

– Не должны, – нехотя согласилась Брешковская.

Керенский шел на встречу с нею в Москве, в начале июля восемнадцатого года, о чем она потом вспоминала: «Ходила я по Новинскому бульвару… к Архиерейским прудам (ныне называемых Патриаршими. – В. С.), где вблизи жил – так же нелегально, как и я, но с несравненно большим риском – Александр Федорович Керенский, приехавший в Москву по своему непременному желанию и выехавший оттуда за границу «по настоянию друзей и товарищей в том же июле 1918 года».

О чем они говорили в свою последнюю встречу на родине? Возможно, Екатерина Константиновна рассказывала ему о подробностях жизни другого своего кумира, не меньшего, чем Керенский, о Петре Алексеевиче Кропоткине, известном анархисте, о котором писала, что «труды его, проникнутые верой в человека и любовью к нему, не приемлет злая, уродливая и заразная сила, ибо не может вынести присутствия совести, не знавшей ни компромиссов ни уклонений, ни сомнений в правах каждого человека на жизнь свободную, честную».

При встрече с Керенским, Брешковская заметила:

– Петр Алексеевич перебрался в Дмитров, подальше от большевиков. Не пора ли и нам с вами убежать от них? Хотя я и бабушка, как вы меня обозвали, хотя мне уже стукнуло семьдесят пять, но у меня еще хватит прыти махнуть от них подальше, чем Петр Алексеевич, он уже старенький, дряхлый совсем. А мы? Бежать нам пора отсюда, пора, Александр Федорович!

– Почему бежать? Уезжать – можно и, наверное, необходимо, чтобы не оказаться в подвалах Лубянки, чтобы с пользой для людей дожить жизнь. Бежать и уезжать – большая разница. Уезжать можно с достоинством, с верой в лучшее, а бежать – в испуге, без оглядки – стыдно, тем более нам с вами, Екатерина Константиновна!

Они встретятся потом, уже в эмиграции, и в 1921 году Брешко-Брешковская напишет о нем в Париже: «В апреле семнадцатого года я проехала свой путь от Минусинска до Петрограда, где меня так дружелюбно и ласково встретил Александр Федорович Керенский, уже обремененный громадной ответственностью, но всегда, ровный, всегда справедливый, беспристрастный к недругам и к друзьям.

Живя в Сибири, я знала о его деятельности как присяжного поверенного, всегда летевшего на защиту попранных прав рабочего народа, в каком бы конце бесконечного и бесправного государства нашего не повторялись безобразия и жестокости, чинимые царской администрацией.