— Но для меня даже это не самое страшное. А знаешь, что?

— Что?

— То, что меня любишь не ты, а дар люна-са. Я ведь тогда еще впервые тебя увидел и знал, что такую можно любить. И в замке, когда ты пришла, испуганная и отчаянная, хотелось твоего папашу за такое… проучить. Я бы итак тебя полюбил, без всей этой чепухи. А ты меня избегала. Тогда, в лесу, целовала, только потому что чуть не проснулась, а в себя пришла и все — камень. Про замок вообще молчу, ходила несчастная и всех желаний — домой вернутся. Пока люна-са не проснулась. Как подумаю, что ты меня любишь, только потому что она заставляет… жить не хочется. Раньше ты хоть счастлива была, а сейчас…

О чем он? Никогда даже и не думала. Глупости какие, но ведь это же его терзает, так сильно терзает, как меня моя память. Что же он молчал…

— А ты помнишь, как вы в Стольске с братом моим пили?

— Да.

— Я тогда от тебя полночи отойти не могла. Сидела рядом, как приклеенная. У тебя лицо было такое несчастное, хотелось, чтобы все прошло и всегда было хорошо. Я из Стольска с вами ушла только из-за тебя. А в замке увидела, как ты Весту обнимаешь, подумала, девушка твоя. Откуда было знать, что сестра? Любила тебя уже тогда, без всякой люна-са любила. Веришь?

Он молча хватает меня под руки и сажает на колени. Какие глаза темные, запавшие. Зато в них теперь немного блеска, лихорадочного, но блеска. Не пустоты.

Как же он пахнет! Какая у него кожа и на щеках, и на шее, и на плече. И одежда дополняет его запахом чистого выбеленного холста. Как рука отвыкла от его волос, как руки вообще отвыкли кого-то обнимать. Было бы больше сил, оставила бы на нем такие же синие следы, как он на мне, в память о тоскливом одиночестве.

— Радим…

— Да?

— Хотела спросить…

— Спроси.

Он медленно дышит мне на макушку.

— Ты… Я, если бы все было хорошо, мы бы так и жили, но у меня же могло бы и не быть детей, а тебе ведь нужны наследники, да? Что бы ты делал?

— Ничего. У меня их уже четырнадцать, мне хватит.

Теперь, пожалуй, и на нем синевы останется достаточно. Я слышу, как хрустят мои пальцы.

— У нас так принято, — поясняет спокойно, — когда хотят улучшить род, идут к вожаку или альфам. Отказать нельзя. Последняя девчонка родилась, когда ты тут уже была. Не бойся, больше не придут. К женатым не ходят и у нас достаточно альф, чтобы обойтись без моего участия.

— Почему не сказал?

— Оградить хотел… от всего. Слишком боялся за тебя. Но не помогло, как видишь.

И я молча привыкаю к этому такому болезненному знанию: у кого-то есть дети, похожие на Радима, а у меня не будет. Но я не могу больше об этом думать. Не сейчас. Как же он пахнет…

Пять дней пути все-таки вымотали меня до предела. Спать сегодня я собираюсь в своей комнате, в тепле, на мягкой кровати с чистым бельем.

С трудом оторвавшись от Радима, вытягиваю замок цепочки вперед и алый камень падает на ладонь. Поднимаюсь, протягивая ему амулет, разжимаю пальцы и камень падает ему на колени. Теперь пойду в свою комнату спать.

Но у дверей все-таки останавливаюсь. Жгучий огонь обжигает, требует свою жертву.

— Ты был очень груб сегодня, — сообщаю невозмутимо.

Он немножко молчит.

— Последние два месяца ты была очень жестока, — так же безжизненно отвечает, не отводя глаз от огня.

Тихо прикрываю за собой дверь. Ночью он не пришел. Как и в следующие.

Волки

До приезда Дарьки Радим не задумывался, какой она вернется. Она вернулась совсем чужая… Но даже в этом малознакомом полупрозрачном существе он сразу ее узнал. Узнал бы, даже замотай Дынко Дарьку с головы до ног в одеяло. То, что он видел, невозможно скрыть незнакомым выражением лица и нездоровым блеском глаз.

С возвращением Дарьки жизнь Радима почти не изменилась. Он все так же запирался на ночь в комнате, правда теперь не терялся во мраке, а ложился и засыпал, и снилось ему, что он зверем пробирается сквозь чащу древнего леса, пытаясь что-то найти, пока в конце концов не падает от усталости, ощущая лишь равнодушие да слабость. И теряет смысл поисков…

Все остальное время, даже жуя еду, которая не вызывала у него никакого интереса, будь то свежайшее мясо или трехдневной давности сухой хлеб, Радим раздумывал, как обойти то, чего обойти путей нет. Его убивало ощущение неизбежности гибели целого народа, оно придавливало к земле не хуже, чем могла придавить сама Дарька. О ней он не думал, хотя ее присутствие все время чувствовалось рядом, совсем близко, как шум в соседней комнате. Стук ее сердца иногда отвлекал от дел и завораживал. Тогда внутри, на месте прежнего густого леса, начисто сожженного после ее побега жгучей огненной бурей, зеленели хрупкие побеги, и он, замерев, ждал продолжения, но ростки опять сморщивались и погибали. Это его вполне устраивало, Радим не знал, как можно быть счастливым, зная, что тебе предстоит убивать. Уничтожать жизни, много жизней, настолько много, что память об этом еще долго будет преследовать потомков. Когда-нибудь его именем озаглавят самую постыдную страницу в истории существования звериного народа. Делить такой груз с Дарькой он не мог.

Пришло официальное сообщение от горных, подтверждающее их намерение выступить на звериной стороне во время войны. Впечатленный разговором с Вожаком, Вальтингак приложил все силы и убедил горного Короля, вместе со всеми его советниками, в целесообразности траты всего имеющегося в их распоряжении стратегического запаса энергии. Горные решили, что лучший выход в данное время — создать землетрясение на территории Северной горной гряды, на пляжах за которой обосновались дивов. Уничтожив каменными обвалами лагеря и корабельные стройки, звери получат отсрочку, время подготовиться к войне лучше, но Радиму теперь предстояло отказаться от такого поистине щедрого предложения.

Это было совсем непросто. Оттянуть то, чего он бы не пожелал даже злейшему врагу… Теперь, когда Дарька так близко, что ею пропах весь коридор и при северном ветре этим запахом несет из-под двери. Слишком заманчиво, чтобы серьезно об этом думать.

И он не думал.

Несколько дней я бродила по замку, как привидение. Спала, сколько хотела, ела, когда хотела, гуляла по двору, сидела в библиотеке. Если я шла по коридору и кого-нибудь встречала, они расступались в стороны и пропускали меня, как будто боялись. Никто не заходил проведать. Вереи в замке не было. Власта сталкиваясь со мной, смотрела, как на лошадь, которую пора пристрелить.

Радим со мной не разговаривал. Только иногда, как будто в приступе паники, громко звал. И я тут же отвечала, что рядом, никуда не уйду, что люблю его.

Однажды, ближе к обеду, когда я все еще спала, дверь резко распахнулась и в комнату вошел невозмутимый Улем.