— Сегодня ночью я буду одна. Не засну. А когда уснет Зося, приходи ко мне. Азик пойдет на музыкальные посиделки к той девке. Забыла сказать тебе: я порвала с ним. В смысле — никогда больше не отдамся ему. От Чвирека я узнала, что он уже давно изменял мне с этой сумасшедшей дочкой Хлюся. Туда еще должны прийти молодые гурали для Логойского. Мы можем потом сходить подглядеть, что там у них. Чвирек обещал оставить щелочку в занавеске.

Атаназий был неприятно поражен этой неисключительностью ее мысли: у нее могли быть еще какие-то планы «на потом», какое-то идиотское подглядывание уже «после того», тогда как для него именно «то самое» было вершиной жизни. Он почувствовал опасность и решил обрести новую силу. И тут мелькнула незнакомая мысль: «Не создам ли я что-то новое в себе в то время, пока намеренно коплю в себе другую, злую силу для овладения ею? Может, я пока не готов к другому предназначению, и это всего лишь своего рода тренировка?»

— О чем ты думаешь? — спросила Геля, приближая свое пылающее вдохновенное лицо к его перекошенной скотской задумчивостью прекрасной звериной «морде».

— О том, что ты создашь во мне. Но сначала я должен завоевать тебя. Ты пока еще не принадлежишь мне. Я все знаю. Никто не смог дать тебе того же, что я, потому что я ставлю на кон все, всего себя: я не боюсь внутренних опасностей. Только для меня твоя любовь так опасна, потому что я тот единственный, кто должен быть только твоим. Нонсенс, это невозможно передать. — Он снова ощутил жуткое отвращение к собственным словам, но, несмотря на это, продолжил говорить, ничего другого он и не смог бы сказать. — А может, тогда моя жизнь наконец приобретет смысл. Теряясь в тебе, может, я вновь найду себя. Я не обманываю тебя, что являюсь кем-то без тебя: только вместе мы составляем единство без содержания, существование которого само себя оправдывает даже по самым высоким критериям. Я понял это уже там, в костеле, во время твоего крещения.

— Не надо об этом. Я все еще верующая. За такое преступление может настигнуть кара. Я была недостойна этого крещения.

— Я — ничто, и поэтому смогу стать всем для тебя. Я весь целиком твоя собственность, и ничья больше.

— Пока ничего не известно, ничего. В нас сокрыты такие возможности, что ничего пока сказать нельзя. Отдадимся воле волн. Мы должны бежать отсюда. Я тоже не перенесу этой жизни. Я знаю, что тебя будут терзать угрызения совести перед Зосей. Не терзайся, подумай, чем бы ты мог стать для нее, оставшись здесь: трупом чего-то, что когда-то было и никогда больше не вернется.

— Я знаю, но какая все-таки страшная силища нужна, чтобы сделать это. Все это меня угнетает из-за проблемы величия. Я пока не сделал ничего. Но, может быть, потом...

— Да, потом мы можем сделать все. Только теперь больше не думай. Я боюсь одного: как только я стану твоей, ты все снова передумаешь и найдешь в основе небытие. Стань наконец мужественной скотиной, а не этим бесцельным аналитиком, хоть раз возьми жизнь за жабры. — Его сегодня даже ничуть не коробила привычная пошлость того, что она говорила.

— Да, хорошо. Возможно, величие как раз состоит в том, чтобы быть тем, кем следует быть, в данных обстоятельствах, в том, чтобы все заняло свое место...

— И это, и это тоже, — шептала Геля, лаская его распаленным влажным ртом по губам и нежно перемещая руку туда, где напрягся пока еще не познавший ни одной метафизической глубины то ли директор, то ли диктатор всего этого глупого фарса. Как громадный полип, затаившийся в ожидании проплывающих мимо морских созданий, он, кровавый и голодный, охотился на мысли, летавшие вокруг него, как комары вокруг горящей свечи, чтобы потом, равнодушный и обрякший, отбросить целого человека как ненужный придаток. И им казалось, что в этом заключены какие-то высшие ценности, способные оправдать обычное вульгарное преступление! А может, они были правы? Может, только точка зрения изменялась? Но что оставалось постоянным во всем этом? Почему они обязаны были только вместе?.. Потому что друг для друга всегда оставались двумя пустотами, которых ничто не могло заполнить. Этот цинизм, включенный в высшее напряжение чувств — отвращения или нет, без разницы — усиливал зловещее очарование половой действительности вплоть до невозможности выдержать. «Но почему в основе должно было быть именно это? Может, только у таких типов, как он, у которых, кроме этого, больше нет ничего, для которых это, как для женщин, является единственным смыслом жизни. Почему должна была быть эта проклятая вторая сторона с гениталиями, ртом, ногами, со всем этим аппаратом грязных (даже у самых чистых людей) телесных отростков, обглодков, потрохов, почему всего этого нельзя было получить вне жизни, той самой отвратительной жизни, о которой говорят проститутки, знатоки человеческих гадостей, хлыщи на танцульках и натуралистические актеры — кто там еще? Там, вне жизни, было только искусство. И как раз там, именно в том мире находился музицирующий Зезя. Но мог ли завидовать ему Атаназий? И не был ли именно Зезя и все люди искусства, разве не были они всего лишь определенным видом жизненных кастратов с „вытесненными функциями“, разве не брали они всё резиновыми перчатками, метафизическими презервативами, а то и железными латами со стеганой подкладкой, которыми они окончательно отгораживались от реальности. Да, возможно, что это именно я с ней, этот созерцающий импродуктив, а не художник (о женщинах вообще я не думаю, ибо существует лишь одна ОНА, которая что-то понимает), высасываю самую квинтэссенцию непосредственного переживания».

— Стало быть, сегодня, — шепнула Геля.

Атаназий убежал из гостиной и вышел во двор. Жаркий вихрь дул ему прямо в лицо, вырываясь из черной бездны гор как дыхание какого-то жутко большого живого существа. Остатки снега фосфорически белели в мерцании уходящего за горные валы бледного серпа. Звезды беспокойно мигали. «Почему самые большие чувства, самые глубокие изменения духа всегда связаны с поисками соответствующего места для этой отвратительной колбасы? — с отчаянием подумал Атаназий. — Причем не только у меня, но и у великих мира сего. Уноситься туда, в лишенном пола образе, на этом вале облаков, что вперемешку с горными вершинами, быть этим единством в метафизическом смысле, а не иллюзией разъяренных тел. Супружество в его современной форме должно исчезнуть. На фоне механизации труда и развития спорта эротизм вообще отомрет или дойдет до того уровня, на котором он находится в настоящее время у очень примитивных слоев. Перед лицом неизбежности специализации детей уже на второй месяц от рождения будут забирать от матерей, исследовать и сортировать. А у матерей будет больше времени на те занятия, которые они будут постепенно отбирать у мужчин». Подумав это, он обернулся.

Вилла светилась почти всеми окнами. В перерывах между порывами вихря слышался безумный грохот ненасытимого формой Зези по несчастному инструменту. Употребляя безумно редкий наркотик [чистый оригинальный апотрансформин Мерка (C38H18O35N85)], он быстро приближался к последней фазе своего безумия. Апотрансформисты (их можно пересчитать по пальцам) считали кокаинистов последними голодранцами. И не мудрено: грамм этой «благороднейшей гадости» стоил столько же, сколько приличное поместье. А Зезя не угощал никого из принципа. Он существовал только в музыке. Жизнь сама по себе отчалила от него, хоть он и волочился по инерции за какими-то девчонками. Известный во всем мире, богатый, словно какой американский набоб, глухой к мольбам бедных и больных, покровитель всех искусств, первый после князя Броукенбриджа светский франт медленно кончался: его личность, абсолютно развинченная, замкнулась в чуждом мире, который постоянно сужался и порой оказывался лишь узкой щелкой, за которой зияло чернотой Абсолютное Небытие. Все наслаждения мира были, собственно говоря, уже вне его. Он жил как узник, приговоренный к смерти, и теперь только бесстрашно смотрел на надвигавшееся отовсюду безумие. Не было сферы, которая не была бы искривлена, но все пока держалось каким-то непостижимым чудом: я еще не излился до конца, как он говорил. Люди, как привидения прошлого, перемещались в этом его вымершем мире, будучи не в состоянии поймать ни одного контакта с этим странным живым трупом, через который из Бесконечности текла вечная гармония бытия, выраженная в конструкциях жутких диссонансов. На этом и основывалось то неимоверное впечатление, которое он производил на других. Геля еще долго слушала его музыку, а когда он закончил и проглотил, вставая из-за фортепиано, какую-то пилюлю, легко погладила его по голове.