Наконец, вновь вернувшись к туалетному столику, Элинор сломала печать и увидела внизу листка подпись мистера Слоупа. Она удивилась, потом рассердилась, а потом встревожилась. Когда же она начала читать, в ней пробудился интерес. Известие о том, что все препятствия к возвращению ее отца в богадельню как будто устранены, очень ее обрадовало, и она не заметила, каким сладким языком это ей сообщалось. Она поняла только, что ее просят передать отцу приятную новость, и не подумала о том, что молодому неженатому священнику не следовало обращаться к ней с подобным поручением. Наоборот, она почувствовала к мистеру Слоупу благодарность, и ей захотелось поскорее одеться и побежать к отцу. Затем она дошла до упоминания о ее собственных благочестивых трудах и сказала в сердце своем, что мистер Слоуп — напыщенный осел. После этого она оскорбилась, что ее мальчик назван милым дружочком мистера Слоупа — он был только ее милым дружочком, и ничьим больше; и, уж во всяком случае, не милым дружочком чужих и неприятных людей вроде мистера Слоупа. В заключение она добралась до кудрей и брезгливо поморщилась. Она взглянула в зеркало и увидела эти кудри — несомненно, длинные, шелковистые и очень красивые. Не стану отрицать, она знала, что они такие, однако теперь она на них разгневалась и продолжала расчесывать их сердито и небрежно. Письмо она гневно смяла и без размышлений решила не показывать его отцу, а только сообщить содержание. Потом она, чтобы успокоиться, еще поиграла с сыном, попросила горничную застегнуть ей платье и спустилась вниз.

Но, сбегая по ступенькам, она вдруг поняла, что оказалась в трудном положении. Не сказать отцу про новости о богадельне она не могла — но как признаться в присутствии супругов Грантли, что она получила письмо от мистера Слоупа? Ее отец уже спустился вниз — она слышала, как он прошел по коридору. Поэтому она решила отвести его в сторону и рассказать о полученном известии. Бедная девочка! Она и не подозревала, какое суровое осуждение уже вызвало это письмо!

Когда она вошла в гостиную, все общество, включая мистера Эйрбина, уже собралось там, и все общество выглядело весьма угрюмо и кисло. Барышни тихо сидели в сторонке, словно догадываясь, что произошла какая-то беда. Даже мистер Эйрбин был мрачен и молчалив. Элинор не видела его с завтрака. Весь день он провел в своем приходе, и естественно было бы ждать, что он расскажет, как идут там дела. Но ничего подобного — он оставался мрачным и молчаливым. Они все были мрачны и молчаливы. Элинор догадывалась, что разговор шел о ней, и у нее защемило сердце при мысли о мистере Слоупе и его письме. Было ясно, что поговорить с отцом наедине ей пока не удастся.

Вскоре доложили, что кушать подано, и доктор Грантли, по обыкновению, предложил руку Элинор, но с таким видом, словно с трудом подчинился неприятной необходимости. Элинор тотчас это почувствовала и лишь чуть прикоснулась ладонью к его локтю. Нетрудно догадаться, как прошел обед. Доктор Грантли сказал два-три слова мистеру Эйрбину, мистер Эйрбин сказал два-три слова миссис Грантли, она сказала два-три слова отцу, а он попытался сказать два-три слова Элинор. Элинор поняла, что ее судили и осудили, хотя она не знала за что. Ей хотелось сказать им всем: “Ну, так в чем же я провинилась? Будьте искренни, объясните мне, какое преступление я совершила; ради бога, откройте мне самое худшее”. Но, конечно, сказать этого она не могла и продолжала молчать, чувствуя себя в чем-то виноватой и довольно неубедительно притворяясь, что ест.

Наконец скатерть была убрана, а вскоре за ней последовали и дамы. После их ухода джентльмены стали разговорчивее, но не намного. Разумеется, они не могли обсуждать грехи Элинор. Когда архидьякон перед обедом встретился с мистером Эйрбином у себя в кабинете, он предал свояченицу, шепнув мистеру Эйрбину о своих опасениях. Тон его был чрезвычайно серьезен и печален, и мистер Эйрбин, услышав, чего он опасается, стал тоже очень серьезен и, по-видимому, достаточно печален. Он широко открыл глаза и рот и произнес свистящим шепотом: “Мистер Слоуп!” — так, как сказал бы: “Холера!”, если бы услышал от своего друга, что эта ужасная болезнь поразила его детей. “Боюсь, боюсь, что это так”,— сказал архидьякон, и они покинули кабинет.

Мы не станем точно анализировать, какие чувства пробудила в мистере Эйрбине эта неожиданная новость. Достаточно сказать, что он был удивлен, раздосадован, огорчен и растерян. Он, пожалуй, мало думал об Элинор, но ему была приятна дружеская короткость, установившаяся между ними благодаря простоте деревенского обихода, и он чувствовал, что эта дружба для него благотворна. Он хвалил архидьякону ум Элинор и гулял с ней по саду, усадив ее мальчика себе на спину. Когда мистер Эйрбин называл Джонни своим дружочком, Элинор не сердилась.

И теперь архидьякон, мистер Эйрбин и мистер Хардинг сидели за вином, думали об одном и том же и не смели заговорить об этом. Мы покинем их и последуем за дамами в гостиную.

Миссис Грантли предстояло исполнить поручение мужа, хотя она согласилась на это не слишком охотно. Он просил ее поговорить с Элинор серьезно и объяснить ей, что она лишится своих друзей, если не откажется от мистера Слоупа. Миссис Грантли, вероятно, лучше знала свою сестру и заверила архидьякона, что убеждать ее бесполезно. По ее мнению, они могли сделать только одно: удерживать Элинор вдали от Барчестера. Она могла бы прибавить (ибо в подобных делах была удивительно зоркой), что есть смысл удерживать Элинор поблизости от мистера Эйрбина. Этого, впрочем, она вслух не сказала. Однако переубедить архидьякона было невозможно — он несколько раз упомянул про свою совесть и добавил, что в таком случае поговорит с Элинор сам. Его супруга волей-неволей дала согласие, но предупредила, что ее вмешательство только ухудшит дело. Так и оказалось.

Едва они вошли в гостиную, миссис Грантли под каким-то предлогом услала дочерей и приступила к выполнению своей задачи. Она прекрасно знала, что не имеет на сестру никакого влияния. Разный образ жизни и то, что они жили далеко друг от друга, сделало их почти чужими. Миссис Грантли покинула отчий дом, когда Элинор была еще совсем девочкой, и с тех пор они редко виделись подолгу. К тому же в последние годы Элинор начала все больше возмущаться тиранической властью архидьякона над ее отцом и поэтому не собиралась признавать за женой архидьякона какую бы то ни было власть над собой.

— Ты, кажется, получила перед обедом письмо? — начала старшая сестра.

Элинор признала это и почувствовала, что краснеет. Она вовсе не хотела краснеть и потому покраснела еще больше.

— Оно было от мистера Слоупа, не так ли? Элинор сказала, что оно было от мистера Слоупа.

— Он состоит с тобой в постоянной переписке, Элинор?

— Не совсем так,— ответила та, уже сердясь на этот допрос. И решила — хотя трудно объяснить почему,— что ни в коем случае не скажет своей сестре Сьюзен, о чем было это письмо. Она знала, что миссис Грантли действует по наущению архидьякона, и не собиралась признавать обвинений, исходивших от него.

— Но, Элинор, милочка, почему ты вообще получаешь письма от мистера Слоупа, зная, как он неприятен папе, архидьякону и всем твоим друзьям?

— Во-первых, Сьюзен, я не получаю от него писем; во-вторых, поскольку письмо написал мистер Слоуп, а я его только получила — и к тому же из рук папы, то, мне кажется, об этом тебе лучше спросить мистера Слоупа, а не меня.