Стоит поднять брезент у входа, как в лицо вам ударит блаженное тепло, столь ценимое полярниками. В полутьме видно, что печь посреди палатки раскалена докрасна. Пространство, примыкающее к ней, занято вперемешку сырыми поленьями, а также портянками и рукавицами. Привыкнув к сумраку, можно различить слева от входа нагромождение опустевших продовольственных ящиков, но известно, что среди них можно отыскать также чьи–то сапоги и ватники. Дальше стоит койка, на которой, укрывшись курткой и выставив каблуки, лежит Градусов. Судя по позе, он уверен, что в Арктике от жары еще никто не пострадал. В торце палатки вблизи койки стоит обычный раскладной дачный столик, на котором красуется стопка свежевымытых эмалированных мисок. За ним, расположившись на вьючном ящике вместо кресла, устроился автор этих строк, заполняющий дневник при свете свечи, как и предводитель местных геологов, напряженно рассматривающий карту в поисках предстоящих открытий. Время от времени он отвлекает беседующих вопросами типа; «У тебя на 55–й точке менделеевская?» и тому подобными замечаниями. При свете другой свечки Соболевская и Платонов перебирают крупу, причем Женя делится со своей напарницей соображениями доверительного характера:

— Мне начальником экспедиции быть нельзя. Начну за порядок бороться, дров наломаю, все останется как прежде.

Эту теплую компанию дополняет пес–дезертир, которого в палатку никто не приглашал. Однако с каждым днем он все дальше и дальше проникает в глубь нашей кают–компании, умильно поглядывая на людей и постепенно приучая их к своему присутствию, с чем они, за редким исключением, похоже, готовы смириться. В описываемые дни пес дипломатично оставляет снаружи лишь кончик хвоста, что вызывает реакцию Риммы Федоровны:

— Куда лезешь, мерзкая собака!

Псина в ответ смещается на два–три сантиметра, а Женя Платонов задается вопросом:

— А нельзя ли его перевоспитать?

Как писали в старинных романах — молчание было ему ответом. Преданно заглядывая в глаза всем и каждому, пес (сметлив, шельма!) остается там же, где был. В обществе отсутствует лишь Поляков: в уединении соседней палатки он погрузился в чтение «Жизни и судьбы» В. Гроссмана, в особо сильных местах выражая свое восхищение такими междометиями, которые, проникая через возмущенную атмосферу между палатками, все же достигают ушей Риммы Федоровны, вызывая ответную реакцию:

— Леша! Но это же совсем не литературно!

Постепенно мурлыканье приемника и тепло от печки на фоне непогоды создают особый эффект, когда ощущение своеобразного (весьма своеобразного!) экспедиционного уюта сменяется желанием предаться сну. Участники вечерних посиделок где–то на краю света в одиночестве разбредаются по спальным ложам в своих палатках, оставляя Ильина наедине со своими руководящими думами.

Созерцание окружающего пейзажа на пути к палатке почему–то возвращает меня в столицу. Подавляющее большинство (так мне порой кажется) моих знакомых вполне серьезно подозревают нас в том, что, отправляясь в экспедицию, мы просто смываемся от своих благоверных, чтобы на лоне природы как следует выпить и закусить, а то и предаться иным утехам! Увы, в нашем положении с тем и другим дела обстоят одинаково, и, значит, жизнь (с их точки зрения обитателей столиц) обесценивается, или в лучшем случае указанные недостачи компенсируются заработком Чтобы не вызывать у подобных оппонентов чувства неполноценности, приходится соглашаться… Правда, созерцание окружающего пейзажа заставляет вспомнить совет одного мудрого англичанина:

…О жертвы жизни городской,

Оглохшие от мелкой дребедени,

Задумайтесь под мерный шум морской,

Пока сирен не различите пенья!

Нет, не задумаются… Впрочем, как написано в одной умной книге: каждому свое.

«11.09.88. С утра тишина, стихает волнение. Улучшается видимость. Берег завален морской капустой и округлыми обломками льда. В эфире нас не слышат, но мы перехватили переговоры отряда Матвеева, откуда поняли, что к ночи судно подойдет к нам. Всеобщий энтузиазм, Ильин даже запел, начались всеобщие сборы… Из–за непогоды мы не видели звезд, несмотря на то, что сумерки уже набирали силу. Какое удовольствие ходить по лагерю налегке, не увертываясь от ударов ветра с пронизывающей моросью».

Судно пришло только спустя сутки. Волнение не затихало, и каждый рейс дюральки давался ценой тяжких мучений. Женя умело лавировал, обрабатывая каждую волну, и за четыре рейса мы эвакуировали лагерь и перебрались на судно. Очередное блаженство высушить мокрую робу и принять горячий душ. При виде свежего хлеба, яблок и даже арбуза мы забыли о недавних мытарствах. Просто спать в сухой койке в каюте без иллюминаторов и без промозглой мороси с порывами леденящего ветра — уже комфорт.

На следующий день высадили Соболевскую и Градусова в бухте Чухновского, немного восточнее Русской Гавани. Сюда в 1957–1959 годах мы за пару часов добирались пешком с нашей экспедиционной базы. Я снова ощущаю прикосновение к своему новоземельскому прошлому, «когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли», хотя и не только чушь. Снова вижу горы Веселые, засыпанные снегом, и характерный профиль горы Верблюд на севере полуострова Шмидта. От нашей якорной стоянки до базы экспедиции МГГ всего пять–шесть километров. Стоит тишина, отчетливо слышен перестук движка оттуда, из Русской Гавани. Лютой завистью завидую Римме Федоровне и Градусову, которым через несколько дней предстоит туда выходить.

В ночном переходе еще раз отснял ледники Рыкачева и Карбасникова. Тут уж не до сна, лови момент. Определенно моя работа не укладывается в рамки порядка, как его понимает Женя. Мне бы не хотелось будить его ночами, к счастью, мы живем в разных каютах. С рассветом — суровый зимний пейзаж заснеженного побережья, совсем иная картина, чем две недели назад. Серое море лишь усиливает впечатление суровости. Обстановка и ее восприятие почти по Стивенсону:

С ночи норд–вест поднялся и нас под утро загнал

В залив, где кипят буруны между клыками скал..

Сам залив Иностранцева так велик, что ветер на его акватории успевает развести порядочную волну, а небольших бухт для отстоя в его пределах нет. Кое–как стали на якорь вблизи мыса Пинегина. Дождался, пока судно развернется по ветру, и в пять утра локатором отснял ледники Павлова и Иностранцева.

Стоит повозиться, потому что поведение этих ледников не вполне обычное. Баренц и норвежские промысловики не показали на своих картах какого–либо залива, тогда как, по Самойловичу, в 1926 году ледники заполняли его целиком. Сам залив обнаружил в 1913 году Седов, который дал все местные топонимы. На своей карте он показал, что ледники Павлова и Иностранцева контактируют своими концами. Наконец, в 1952 году на карте снова показан залив, причем, судя по съемкам Кураева, в 1933 году ледник Иностранцева отступил на восемь километров, самое значительное отступание у ледников Новой Земли в XX веке. Из соседних ледников у нас остался необследованным только Карбасникова, а жаль… В этой части Новой Земли вырисовывается скопление ледников с подвижками, нечто подобное знакомо мне по Шпицбергену, но объяснения этому феномену пока не вижу. Тем более ситуация интереснейшая, что в 1933 году топограф Кураев со своим отрядом на горе Страха «попал на ползучий ледник. На глазах образовывались трещины, шум, грохот. Испугавшаяся коллектор А. А. Куштысева боялась даже идти, пришлось ее нести на веревках, перепрыгивая через трещины». Не представляя самого явления, эти люди описали все признаки подвижки, развивавшейся у них буквально под ногами. Не вписываясь в привычные схемы, подобные случаи здорово осложнили мне подсчеты изменений ледников размеров Новой Земли, зато одновременно объяснили возникновение необычных топонимов.