Сплошь загадки.

Он наклоняется и просовывает голову в салон:

— Если здесь вдруг все придет в движение, а меня еще не будет, тогда просто толкайте машину вперед.

И снова она щелкает резинкой на руке, в последние годы это стало у нее привычкой. Сухо она парирует:

— Ты просто супер, папа.

Он берет узкопленочную камеру с переднего сиденья, включает ее и снимает Сисси через боковое окно. Во второй раз за сегодняшний день она показывает ему язык, блестящий от слюны и солнечных бликов. Петер заходит на полосу встречного движения и снимает пробку панорамным планом. С камерой у правого глаза он проходит вдоль ряда плотно стоящих друг за другом автомобилей в направлении границы, скрученная вереница потрепанных машинок гастарбайтеров с отвисшими до земли кузовами и перегруженными багажниками на крышах. Среди них изредка попадаются немецкие и голландские домики на колесах, сзади на них прикреплены велосипеды, складные и горные. В кадр попадают отпускники, нетерпеливо топчущиеся на месте. Турки, которым пробка вообще нипочем. Двое из них непрерывно заходятся смехом. Стриженные наголо дети машут обеими руками. Собака медленно бредет по обочине, обнюхивая выброшенный мусор. А вон там молодая женщина, видимо югославка, в курчавых волосах которой запуталось какое-то насекомое, она стоит на обочине и хлопает себя по голове руками, в то время как крупный мужчина того же возраста невозмутимо наблюдает за происходящим, скрестив руки на мясистом затылке. Жук падает на землю, женщина раздавливает его носком туфли. Приводит в порядок прическу. Когда она замечает, что ее снимают, посылает в жужжащую камеру воздушный поцелуй. Прежде чем выключить камеру, Петер ведет ее справа налево, чтобы еще раз запечатлеть неподвижную колонну ожидающих автомашин.

— Один час ждать, — говорит югославка, смущенно засмеявшись. Крепкая, громко смеющаяся молодая женщина с приятным круглым лицом, в джинсах и блузке.

Сопровождающий ее мужчина, голый до пояса, сидящий в машине с открытой дверцей, дважды поводит плечами и говорит:

— Нет, что страшно. Потом идет вперед.

Петер останавливается и заводит короткую беседу. По ходу выясняется, что оба работают на одном текстильном предприятии в Тернице. Работой они недовольны, но ничего лучшего найти не могут. Тем не менее настроение у них хорошее, даже когда они жалуются на условия труда. Чувствуя близость границы, они вновь обретают уверенность в себе, которую у них отняли при въезде в чужую страну.

— Сигарета? — спрашивает мужчина и протягивает Петеру пачку.

— Я бросил, — отвечает тот.

И тем не менее уже через пять минут знакомство укрепляется и переходит границы простого обмена репликами. Ситуация, когда люди прикованы в пробке друг к другу словно цепью, бампер к буферу, порождает этакое приятное чувство общности, тем более приятное, что ни к чему не обязывает.

— Мы едем во владения Иосипа Броз Тито в отпуск.

И что он любит еду, запеченную на углях, и запах пряных трав, дико растущих там, куда они едут: фенхель, тимьян, розмарин.

— Да-да, — говорит женщина. За этим следут хриплый, гортанный смех. — И у нас тоже.

Далеко впереди затарахтели стартеры, заработали моторы, колонна продвигается на несколько метров дальше.

— Вы нас посетить в Сплит с жена и дети, — говорит югослав, продвинув машину в образовавшееся впереди пустое пространство.

— Двое детей, — говорит Петер, — жена — нет.

Его правый указательный палец показывает на небо, где постепенно рассеивается свет. Слабо веет запахом мочи с дорожной обочины.

— О, — произносит югославка своим странным голосом. А потом улыбается так добродушно, что и Петер не может удержаться от улыбки. Обратное сцепление.

Колонна опять продвигается еще на две машины вперед.

Петер оборачивается:

— Ну мне пора.

Он жмет руки супругам-гастарбайтерам и возвращается к своему автомобилю, чтобы его отсутствие не привело к дальнейшим семейным неурядицам.

Когда он уже видит свою машину, он вновь поднимает камеру и наводит ее на детей, стоящих на обочине. С непроницаемым лицом Сисси кривляется для камеры. Филипп изображает силача, оскалив зубы и опустив уголки рта, он демонстрирует свои смехотворные бицепсы. В движениях детей все еще сквозит что-то от ссоры, в глазах отблеск воинственности, гнева и беспомощности. И все же есть какая-то необъяснимая привлекательность в этой попытке внести свой вклад в семейный архив, такая сила и красота, вызывающая в Петере чувство, которое спокойно можно назвать нежностью.

— А это что такое? — спрашивает он осторожно, остановив камеру.

Это майки Сисси. Зачем спрашивать? Они сушатся, разложенные на капоте и на крышке багажника. На зеркальце заднего вида со стороны водителя висит тряпка, которую Сисси отрыла из-под вещей в багажнике и оттерла ею поверхности автомобиля от грязи. Петер запечатлевает на камеру и майки. Он подходит очень близко. Когда-нибудь потом, когда он будет устраивать в подвале дома показ, сочные краски батика побледнеют и приобретут зернистость и бархатистость, как воздух раннего утра, как что-то, что получит свое значение только в будущем, как то, что и станет этим будущим.

— Я пойду пешком до границы, — говорит Сисси.

И уходит.

Петер смотрит ей вслед с закрадывающимся ощущением потери. Как она спотыкается о щебенку на обочине дороги, несчастная девочка, в туфлях, которые хорошо выглядят, но в которых ее ноги, должно быть, ужасно потеют. Ее волосы. Ее спина. Ее попка. И что она не оборачивается назад. Это удручает его, хотя он знает, это то, что ей сейчас необходимо, полтора часа, на которые она может ускользнуть от семьи и быть предоставлена самой себе, чувство (непосредственный опыт свободы?), смягчающее ее тоску и приближающее к ответу на вопрос, который задал себе Чингисхан во время одного из монгольских нашествий: «Где же мое место в этом потоке?»

— Она не в духе, — говорит Филипп.

— Мне тоже так кажется, — отвечает Петер.

Медленно течет время. Догорает солнце, оранжевый диск спускается все ниже и ниже, его контуры, размытые маревом, задевают поросший лесом холм за замком Шпильфельда, через мгновение он уже краснеет, а после того, как Петер передвигает машину еще немного вперед, диск вновь показывается на свободном небе там, где в пейзаже на западе прорезь. Неровности вдалеке сглаживаются. Поднимается легкий ветерок. Потом закат солнца как кровавая резня. Поросшие лесом холмы, кажется, вот-вот ухнут вслед за солнцем за скользкую линию горизонта. А небо рвется воздушным змеем вверх и без остатка растворяется в вышине.

Филипп сидит на ступеньках крыльца, гладит забредшую соседскую кошку, с которой его связывают дружеские отношения, правым указательным пальцем теребит шерстку за ухом и одновременно другой рукой почесывает себе живот. Он наблюдает за машинами, проезжающими мимо ворот, за женщинами с детьми, которые даже не поворачивают головы в его направлении, хотя вид, открывшийся бы им, был бы ничуть не хуже другого. Но нет. Женщины и дети им не интересуются. Не кричат петухи. Не лают собаки. Воркуют голуби. Остывает кофе. Что кофе остывает, что медленно догорает солнце, в принципе суть одно и то же. А он только впустую тратит время, предается мечтам и исписывает свои блокноты сплошь одними намеками и противоречиями.