Хорошо еще, что Бестужев, как оказалось, вовсе не подверженпресловутой морской болезни, о которой он столько слышал и читал неприятного.На его организм, как выяснилось, постоянная качка не оказывала никакоговредного действия, не вызывала тошноты – лишь наводила непроходимую тоску.Вторые сутки он обитал в зыбком мире, где металлическая посуда ползала постолу, как живая, оставленные на полу штиблеты норовили удрать под койку, агоризонтальные поверхности в любой момент могли перекоситься самым неожиданнымобразом.

За круглым окном в металлической раме, гляди не гляди,простирался все тот же унылый, однообразный пейзаж – темные волны с гребешкамипены на гребнях, далекая кромка берега, серое небо с редкими прорехамиголубизны. На море стояла промозглая сырость, серая осенняя тоска… Все этоименовалось «спокойной погодой». Хорошо еще, шторма не ожидалось. Правда,иногда думалось, что шторм был бы развлечением после удручающей монотонностиэтих суток…

В приоткрытое окно залетали соленые брызги. Он лежал наузкой койке и курил, благо других дел и не предвиделось пока. Однако надо былона что-то решаться…

На «Джона Грейтона» он проник без малейших хлопот – майорХаддок, отныне державшийся чопорно и церемонно (ну что поделаешь, межджентльменами произошло небольшое недоразумение, а потом была заключена некаясделка, только-то и всего, дело житейское…), привез его на судно и представилстаршему помощнику капитана по фамилии Смайльс, с которым, отойдя в сторонку, очем-то таинственно пошептался. После чего рыжий бородатый субъект с фамилией,отчего-то показавшейся Бестужеву диккенсовской, типично диккенсовской, снизошелк нему – без особого интереса, но и без неприязни. Тогда и обговорили все.Это было еще до «знакомства» с Суменковым, а ближе к вечеру Бестужев явился насудно совершенно легально, как пассажир, внесенный в судовую роль. ПаспортТрайкова он разодрал на клочки и старательно сжег у себя в номере и сейчас фигурировалв качестве российского подданного, как и всю свою сознательную жизнь. Воттолько вряд ли существовал где-то в реальности такой военный, штабс-капитан,пехотный гвардеец Степан Авксентьевич Заботин, выдуманный господами избританской секретной службы ради обострения русско-австрийских отношений…

Сутки он просидел почти безвылазно в своей каюте. Едуприносил неуклюжий худой стюард, то ли не понимавший иных языков, кромеродного, то ли ловко притворявшийся. Еда, как и все остальное, вгонялаБестужева в тихую тоску – знаменитый английский porridge,[51]простывший и клейкий, томатный суп, от которого желудок бунтовал, да тяжелаямасса, оказавшаяся пудингом. Только мясо и жареная рыба еще как-то годились впищу – при том, что в чай, так и не увиденный им, повар набулькивалстолько молока, словно состоял в сговоре с бакалейщиком и получал проценты отизрасходованного. Вдобавок вместо хлеба – сухие, явно подгоревшие гренки. «Какони с такой вот жратвой ухитрились завоевать полмира?» – печальноразмышлял Бестужев, сидя над тарелками с неудобоваримым провиантом.

А может, потому и завоевали, что после такой вот стряпни имничего уже не страшно на белом свете… Хорошо еще, старший помощник сподмигиванием выдал бутылку неплохого рома.

Если отрешиться от известного указа государя Петра Первого,согласно коему рыжие и косые, как особенные шельмы, лишались правасвидетельствовать в суде, старший помощник казался не особенно и вредным. На общениешел легко, на вопросы Бестужева отвечал охотно, видимо, полагая в этом своюобязанность по отношению к тайному эмиссару майора.

На «Грейтоне», как оказалось, плыли еще трое русских, севшихтам же, в Кайзербурге, – «Ну, вы понимаете, мсье…» – сказал помощник насвоем сквернейшем французском и лихо подмигнул, а Бестужев сделал понимающеелицо.

И небрежно попросил описать их. Увы, искусствомустно-словесного портрета помощник владел из рук вон плохо, а потому егорассказ не внес ясности. Это могли оказаться превосходно знакомые Бестужеву поЛёвенбургу лица, – а быть может и нет – насквозь неизвестные. Одинпостарше, ему около сорока, двое других гораздо моложе, все трое бритые, какактеры, – вот и все, на что оказался способен помощник. Он уточнил,правда, что на его взгляд, с точки зрения джентльмена, – джентльмен,образина рыжая, а как же с гордостью себя таковым именует! – только тот,что постарше, может оказаться человеком из общества, он даже дважды беседовал скапитаном на чистом английском, – а вот двое остальных несомненные плебеи.

Это представляло определенный интерес, хотя при Бестужевеникто из его лёвенбургских знакомых не выказывал знания английского. Скапитаном? Небезынтересно. Сам он лишь однажды столкнулся с первым после Бога,направляясь на палубу для краткой рекогносцировки, – капитан, тучный икраснолицый, прошествовал мимо него, словно оживший монумент самому себе,сверкая галунами и позвякивая тремя медалями с профилем королевы Виктории, явноне собираясь уделять внимание такой мелочи, как не представленный ему по всейформе случайный пассажир. Судя по осанке, капитан мнил себя родней не менее чемгерцогам, хотя, если разобраться, джентльменом наверняка был подмоченным,второсортным. Иначе отчего стоял на мостике не пассажирского лайнера, аобычного сухогруза средней величины, к тому же замешанного в темные делишки спереброской оружия для подполья…

Как бы там ни было, а из каюты следовало выходить как можнореже, чтобы не столкнуться нос к носу с кем-то совершенно неожиданным.Следовало сидеть тихо, как мышка… до определенного момента.

Потому что его задача состояла отнюдь не в том, чтобы так ипросидеть незамеченным до конца рейса. В некий момент предстояло предпринятьнечто решительное… вот только что и когда?

Как только «Грейтон» подойдет к финским берегам, партиябудет проиграна. От финской полиции с ее пресловутой автономией, с коей чухонцыносятся словно дурень с писаной торбой, содействия ожидать нечего – не тольконе помогут, но еще и палки в колеса вставлять начнут. Куда уж дальше, если, подостоверным данным, полицеймейстер финской столицы Гельсингфорса[52]давал у себя приют одному из видных социал-демократов, будучи прекрасноосведомлен о занятиях своего гостя. И ничего невозможно поделать с этим самымполицейским чином – автономия Финляндского княжества, близок локоть, да неукусишь…

Финский берег – это проигрыш. Старший помощник регулярноосведомлял его о местонахождении корабля, еще в первую ночь принес подробнуюкарту, на которой отмечал карандашом маршрут. И Бестужев, будучи внавигации совершеннейшим невеждой, все же понимал: скоро судно достигнет тойточки на воде, которую с полным на то правом можно по-сухопутному назвать развилкой:если повернуть вправо, приплывешь в Ревель[53] или Петербург,свернешь налево – направишься к Финляндии. После прохождения этой развилкиникаких шансов не останется вовсе. Впору прыгать за борт и плыть к близкомуберегу, пока не ухайдокали те, что станут принимать груз.