…Снимок Филиппа Ерского, который Сергей Валентинович показывал бармену, перекочевал из интернета и мало чем отличался от его портрета на афишах. Вообще, с настоящими – личными, только ему принадлежащими вещами, дела обстояли более чем странно. Это – единственный вывод, который смогла сделать следственная группа Брагина после четырехчасового обыска в пентхаусе Ерского. По удивительному стечению обстоятельств он находился в том же элитном жилом комплексе, где оторвал себе квартиру Лёха Грунюшкин. Только Лёхина квартира располагалась совершенно в другом крыле, тремя этажами ниже. И была в три раза меньше. Но и из нее вид открывался роскошный. Что уж говорить о пентхаусе! Бескрайние городские дали, вплывающие в окна, просто завораживали.

Особенно сильно они потрясли Пашу Однолета, паренька из Костомукши. Вкупе с бескрайними далями собственно пентхауса.

– Охренеть, – то и дело повторял Паша, стоя на границе мраморного пола и питерского влажного воздуха, отделенного от квартиры панорамным окном. – Охренеть.

– Возьми себя в руки, – посоветовал проходящий мимо Брагин. – И займись наконец делом.

Впрочем, в квартире Ерского было так мало вещей, что помощь Однолета не особенно и требовалась. Самый минимум мебели, пусть и очень дорогой: холодильник (по странному стечению обстоятельств – двоюродный, если не родной, брат холодильника из квартиры на Коллонтай) – американский. Кухня была выписана из Италии, оттуда же – гостиный гарнитур, состоящий из винтажного стола красного дерева и шести стульев. Спинки стульев венчали геральдические гербы неизвестных Брагину аристократических родов, а сам стол покоился на искусно вырезанных львиных лапах.

Тонкая работа, ничего не скажешь.

Пентхаус представлял собой открытое «студийное» пространство, лишь условно поделенное на зоны: кухня располагалась в самом его начале, затем следовала секция «рыцарей Круглого стола», как обозвал ее Однолет. А в дальнем углу Филипп Ерский устроил что-то наподобие репетиционной: небольшой подиум с пюпитром, мощная акустическая система, пара софитов и два больших стеклянных тубуса, вмонтированных в стену. В них хранились скрипки. Обе были концертными, одна – авторства Жана Батиста Вийома, французского скрипичного мастера девятнадцатого века, а вторая – самого великого Амати.

– Са-мо-го! Амати! – с придыханием и присвистом, понизив голос до трагического шепота, сообщил Брагину Олег Николаевич Кныш, питерский представитель Филиппа Ерского, предусмотрительно приглашенный Брагиным в качестве понятого. Второй понятой выступала Варвара Дымшиц, приходящая домработница. В ее обязанности входило убирать квартиру раз в неделю, по субботам, вне зависимости от того, находится ли Филипп Ерский в Санкт-Петербурге или гастролирует за границами России.

– Да я его последний год, почитай, и не видела, – сообщила Брагину Варвара. – Да он мне тут и не нужен совсем, под ногами путаться.

Сергей Валентинович слабо представлял себе, как можно путаться под ногами на площади в двести квадратных метров.

– Как же вы общались, Варвара Владимировна?

– А чего общаться? Мое дело телячье – перетри тут все, перемой. Не больше! – Домработница воздела к небу вытравленный бытовой химией указательный палец. – Его и в стране не бывает почти, какое общение?

– А сам он как? – Брагин не терял надежды подвинуть Варвару к личным ощущениям, но та все гнула свое:

– Откуда же мне знать? Я же вам русским языком говорю: не встречаемся. А так – очень аккуратный человек. Не мусорит. Бардак за собой не оставляет. Да и не из чего бардак лепить. Сами видите – квартира пустая.

– А расплачивается с вами как?

– Деньги ежемесячно на карточку кладет. И всегда вовремя.

– А если что-то экстренное?

– Что? – искренне удивилась Варвара.

– Ну, не знаю. Трубу прорвало?

– Смеетесь? Здесь квартиры бешеные миллионы стоят. И трубы, поди, из золота. Пока держатся.

– Ну вдруг…

– Для «вдруг» телефон имеется, только на моей памяти он им ни разу не воспользовался. Хороший клиент Филипп, – всхлипнула Дымшиц. – Царствие ему небесное. Такого больше не сыщешь…

Короткое общение с Варварой не внесло новых красок в уже сформировавшийся в сознании Брагина образ гениального скрипача с не очень аппетитной начинкой внутри. И мелочи (вроде бытовой чистоплотности Филиппа Ерского) ничего в этом образе не меняли.

Более развернутые характеристики Сергей Валентинович надеялся получить от представителя покойного, но и здесь его надежды не оправдались. Кныш оказался заполошным неврастеником, совершенно не готовым к новым – трагическим – реалиям. И выглядел так, как будто небо, упавшее на землю, придавило его со всей основательностью, не оставив в организме ни одной целой кости. Несчастный Олег Николаевич гнулся во все стороны; ноги не держали его – и он постоянно присаживался и тяжело дышал. Ни дать ни взять, – рыба, вынутая из воды. Кныш весь сочился потом – холодным даже на вид. И то и дело протирал бледное лицо, шею (почему-то багровую, в контраст лицу) и лысину, застенчиво выглядывающую из-за венчика блекло-рыжих волос.

– Вы не понимаете, что произошло, – простирал он руки в сторону Брагина.

– Почему же не понимаю. Человек… погиб.

– Великий человек погиб! Единственный в своем роде музыкант! И что теперь делать?

– Жить дальше, – меланхолично посоветовал Сергей Валентинович. – Что же еще остается?

Внимать столь здравому совету Кныш не собирался. Он высморкался в свой безразмерный платок, после чего натурально зарыдал.

– Всё! Всё же сорвалось! В конце января должен был начаться его мировой тур. Начаться с Санкт-Петербурга. А теперь всё кончено.

– Бывает, – вполне по-дружески заметил Брагин, хотя больше всего ему хотелось раздобыть где-нибудь бейсбольную биту и шваркнуть ею по голове великовозрастного плаксы.

Ножка от стола тоже бы подошла.

– Не бывает! – с пафосом возразил представитель. – Так не должно быть! Потому что это был бы не просто мировой тур, а… сенсационный мировой тур.

– В чем же его сенсационность?

– В программе! В программе! Филипп настраивался исполнить концерт, который еще не исполнялся. Никем. Никогда! Более того, о его существовании никто даже не подозревает. Незавершенное творение такого же гения, как и он сам.

– Вот как. Кого именно?

– Известнейшего композитора! Чье имя на слуху даже у ребенка.

– Вот я и спрашиваю – кого именно?

– Я… Я не могу вам сказать.

– Теперь-то можете. Обстоятельства изменились, понимаете?

– Для кого-то изменились. Для меня – нет.

– Вы это имя решили с собой в могилу унести? – мрачно пошутил Брагин.

– Вот только не надо про могилу! – взвился Кныш, но силы снова оставили его. И он рухнул на стул. – В доме повешенного… о веревке… дурной тон!