Обо всем этом он написал в своем дневнике:

Вчера мы пешком ходили к заливу, через Пески и без сопровождения. Погода была сумасшедшая, омерзительная и ненастная.

До этого дня мы лишь раз быстро прошлись до этого заброшенного места, вдоль берега и затем быстро, слава Богу, обратно к гостинице, к благам, к горячему ромовому пуншу, приправленному специями. Защищенный от непогоды — погода снаружи никому не давала возможности высунуть нос на улицу, и все обитатели гостиницы благоденствовали в тепле— Ньютон впал в состояние покоя и легкомысленного удовольствия, таким я никогда раньше его не видел. Сейчас он полностью согласен с моим намерением некоторое время держаться подальше от Амариллис д'Арси, этому плану немало поспособствовало и письмо, пришедшее сегодня утром. В нем эта милая девушка сообщает, что она сделала распоряжения по поводу приданого и что ее друзья уже готовят ей подарки. Отвечу ей через день или два, коротко. Складывается впечатление, будто Ньютон наслаждается нашим вынужденным пребыванием в гостинице, а мне приходится ублажать его. При этом я так и не сумел отделаться от ужасной мысли, накрепко засевшей в моей голове. Я не могу отогнать ее, она проскальзывает в самую глубину моего сознания, как арабский мальчишка, воровато подкрадывающийся в сумерках к чужому добру. Иногда мне кажется, будто я замечаю легкую, скользящую улыбку на лице Ньютона, словно он знает или же догадывается о моих замыслах и терзающих меня картинах.

Убийства здесь всегда происходят в Песках. Когда мы отправились на берег залива, Ньютона, казалось, кто-то предупредил об этом, что лишь подстегнуло его любопытство. Я же находился в состоянии крайнего возбуждения. Прямо передо мной, через Пески, находилось то самое место, откуда, как мне думалось, началось мое последнее приключение. Человек рядом со мной был единственым связующим звеном между мною и моим прошлым. А позади меня среди холмов, от которых мы уходили все дальше и дальше, осталась моя любовь, открывавшая путь к умиротворению и свободе.

Я помнил о приливах, помнил рассказ Энн Тайсон о волне, с ужасной силой загоняющей воду обратно в речные устья. И прекрасно сознавал: совсем немногое отделяет меня от воплощения в жизнь моей мечты, от завершения всей этой истории, от освобождения, от возможности начать все заново. Физически я гораздо сильней Ньютона. Я заведу его подальше и, когда начнется прилив, оглушу ударом по голове. Ньютона унесет в море.

Такова была моя цель, когда около десяти часов утра мы отправились на прогулку. По синему небу неслись серовато-белые, похожие на размотавшиеся бинты облака, рыбаки разбрелись по обнажившимся отмелям. Собиратели моллюсков в тот день промышляли на северном берегу, и потому я направился на юг. Мокрый песок под ногами тверд и в то же время податлив, точно протоптанная тропинка через луга.

Прогулка по отлогому берегу залива — все равно что путешествие на край света или на Луну: вскоре вокруг не осталось никого, рыбаки превратились в крохотные движущиеся точки на далеком горизонте, но наше одиночество не походило на одиночество заключенного. Нас словно связывала невидимая нить в этом пространстве, казавшемся безбрежным и в то же время сжавшимся до расстояния вытянутой руки. Мы шли по песку в шаге друг от друга, тогда как остальному миру не было до нас никакого дела.

Я умышленно не стал разрабатывать детали своего плана. Я слишком хорошо знал свою натуру: обстоятельный план заставит меня нервничать и действовать быстро, и эта нервозность обязательно передастся Ньютону. Я понимал, что по моему сумрачному настроению он способен догадаться о моих намерениях.

Тем не менее, если он и догадался, то виду не подал. Ив самом деле, я никогда раньше не видел его таким дружелюбным. Он взял меня за руку. Он объявил, что горный воздух благотворно сказался на мне. «Черные брови, ярко-синие глаза, каштановые волосы, плечи как у Атланта», — продолжил он свои льстивые излияния и комплименты, к которым я всегда относился с особой подозрительностью. Уж кому, как не мне, знать цену комплиментам! Я и сам горазд раздавать их направо и налево, однако же всякая лесть, высказанная в мой адрес, меня настораживает. Не потому ли, что сам я говорю их не от души, а лишь ради определенной выгоды?

Я представил себе дальнейшее. Прилив должен начаться около половины первого пополудни. Прогулка по мелководью занимала не менее двух часов. Я наброшусь на Ньютона, оглушу его, а затем побегу назад к Картмелу, рассчитав время и усилия таким образом, чтобы к моменту, когда навстречу мне начнут попадаться люди, я уже двигался прогулочным шагом. Даже если Ньютон минут через пятнадцать очнется, он не сможет противостоять силе приливной волны.

Не будь я издавна привычен к раздирающим меня изнутри противоречиям, я бы, наверное, не выдержал и закричал: во время нашей прогулки Ньютон был весел и беззаботен, точно малое дитя. Он брал меня за руку, с легкомысленным любопытством оглядывая все вокруг, он внимал моим рассказам, и его глаза светились вниманием. Он напоминал мне пчелку, перелетающую с цветка на цветок. Он отходил и снова возвращался ко мне, снова брал меня за руку, заставляя рассказывать все новые и новые истории о Лондоне, об Америке, о женщинах, войне, дуэлях, о том жизненном багаже, каким владеет всякий плут. Рассказанные вслух, мои воспоминания обретали новую жизнь, питали меня, были необходимы мне, как Риму его катакомбы. (Я посетил их несколько лет назад на пару с одним цыганом, который попытался ограбить меня и, наверное, по сию пору лежит там.) Но для Ньютона моя жизнь — всего лишь маскарад, хроника завоеваний, карьер, где нет-нет да и добудешь чтолибо ценное, родник, к которому можно припасть. И, зная, что никогда этому не будет конца, я утвердился в своем намерении отделаться от этого человека.

Волнение охватило меня: как же я сделаю это? Мы прибегаем к насилию либо застигнутые врасплох, либо не имея иного выхода. Защищаешься ты или нападаешь, ты должен осознавать, кем и чем являешься ты сам.

Но мне слишком часто доводилось менять личины. Я развлекал Ньютона, я был его другом и наперсником; своими расспросами он вызывал к жизни мои прежние сущности, и прошлое проходило через мое сознание, как процессия, двигающаяся с кладбища в День поминовения усопших. Я замолчал и взглянул на часы. До двенадцати оставалось всего несколько минут. Словно уважая и понимая мое стремление помолчать, Ньютон тоже не говорил ни слова, держа меня под руку и тем самым заставляя идти в ногу.

Он был худощав и не так силен, как я, но крепок и жилист.

Без него моя жизнь стала бы простой и ясной. Господь простил бы меня в безграничной милости своей, к тому же я всего лишь сделал бы то, что уже давным-давно надлежало совершить профессиональному палачу по приговору суда. Ньютон зажился на этом свете.

Я вдруг услышал собственное дыхание, хриплое и надрывное, как у старой усталой собаки.

Мне стало чудиться, будто даже с такого расстояния я различаю, как надвигается прилив. Мы как раз находились между двумя глубокими речными протоками, по которым вода уже сейчас неслась стремительно, когда же накатит прилив, сила потока не оставит ни малейшего шанса устоять на ногах.