— Мисс д'Арси кажется мне вполне достойным объектом внимания. Впечатляющее состояние. И кажется, тебе удалось завоевать ее сердце?

— Да. И что? Есть еще полковник Мур… он точно пиявка присосался к ней… и он никогда не выпустит ее из своих лап, сколько бы я ни обхаживал его.

— А есть ли у тебя какой-нибудь план, как можно увезти ее за границу?

Хоуп смотрел в другую сторону. Как могло случиться, что Ньютон стал до такой степени ненавистен ему? Он был его союзником. Именно он всегда высказывал самые здравые суждения, касавшиеся их общего дела. Если уж говорить начистоту, то именно Ньютон улаживал большинство проблем, но все это теперь казалось совершенно несущественным. Время от времени Хоупу даже удавалось его запугать, в особенности когда он делал это совершенно ненамеренно, когда неожиданный порыв раздражительности одолевал его, но Ньютон оставался вдохновителем и холодным исполнителем. И теперь, наедине с ним, Хоуп вдруг осознал, насколько далеко он зашел и что все это время он ходил по лезвию ножа.

— Почему бы нам не ограничиться тем, что мы планировали раньше?

— Потому что этого недостаточно, — ответил Ньютон. — Даже чемодан…

— Он все еще у меня. Я покажу его тебе позже, коль скоро ты мне не веришь…

— Нет, нет… единственное, в чем помогло бы нам все это, так это в переезде в Новый Свет, однако неприятности, которые мы испытывали в Старом, будут продолжать нас преследовать и там. — Тонкие черты худощавого лица Ньютона заострились еще больше. — Новый Свет станет для нас таким же, как этот. Те, кто имеет власть, будут править, а те, у кого власти нет, станут падать перед ними ниц, валяться в грязи, их будут попирать ногами, и им останется только умолять… помни об этом, Джон, умолять, бегать, точно крысы по сточным канавам и трястись там, пока не минует опасность. Новый Свет кишит людьми вроде нас, и осмелюсь утверждать, что там даже хуже, нежели здесь, поскольку мир там весьма жесток. Мы и сами достаточно жестоки и в полной мере подходим такому миру, разве нет? Но насколько лучше, легче и счастливей нам бы жилось, Джон, если бы мы с тобой сумели прибрать к рукам состояние этой милой малышки. — Теперь Ньютон отбросил всякую маскировку. — Мы заключили договор, Джон; если ты сожалеешь об этом, можешь сожалеть и дальше, но не совершай ошибки и не пытайся расторгнуть его. Я буду стоять за твоей спиной до тех пор, пока мы не добьемся успеха, Джон, либо до тех пор, пока не проиграем. Ты же не думал нарушать его, верно, Джон?

Хоуп почувствовал, как мороз пробирает его, словно с озера дохнуло леденящим бризом. Он невольно поежился.

Ньютон заметил это, но никак не отреагировал. Теперь он смотрел на своего сообщника взглядом, в котором, казалось, таилась угроза.

— Ведь не думал, верно, Джон?

— Зачем тебе обязательно надо было его убивать?

— Я уже приводил тебе свои доводы, да к тому же им никогда не удастся напасть на след. Твой несессер — единственная улика, но его мы приобрели в совершенно ином месте. Никакой связи. Ты не должен беспокоиться, Джон, разве я когда-нибудь предавал тебя?

Ньютон наклонился вперед и скорее даже не похлопал, а погладил друга по колену. И Хоупа, более сильного, более высокого, более представительного, нежели Ньютон, — казалось, успокоил этот жест примирения.

— Ты слишком долго находился в одиночестве. Или же в обществе тех, кто не понимал тебя, — мягко произнес Ньютон.

Хоуп чувствовал, как изящная рука деликатно поглаживает его дорогую одежду, а затем ее прикосновение стало более жестким, ритмичным. Он закрыл глаза и вообразил себе темные своды тюрем с гравюр Пиранези, преследовавшие его точно ночной кошмар, свисающую с виселицы веревочную петлю и эшафот, сухих, будто лишенных плоти людей, которых ему доводилось знавать в былые времена. Мир был полон зла, жесток, несправедлив, безжалостен, пуст, порочен, и Ньютон отлично это знал. Хоуп вдруг подумал: да, его приятель настолько уверен в собственных знаниях, что истина предстает перед ним даже здесь, на этом мирном озере, над которым в лучах солнца так и мерцает марево водяной пыли точно благословение Божье. А Ньютон все продолжал говорить об этом одиночестве, о том, что все его покинули, о страхах и каждый раз прикасался к Хоупу, прекрасно осознавая, насколько важны такие прикосновения для его друга и насколько Александру Августу необходимо ощущение этой близкости, насколько сильна потребность снова почувствовать уверенность в собственной правоте.

И по мере того, как Ньютон продолжал негромко и монотонно бормотать слова утешения, более похожие на заклинания, из глубин памяти Хоупа вдруг, словно луч солнца, возникло видение перевала Хауз-Пойнт. Но зловещие доводы Ньютона тут же окутали черной дымкой эту картину и светлый образ Мэри. Сейчас, когда эта прекрасная девушка — он видел это своим внутренним взором — находилась совсем рядом с ним, охраняя его душу от зла, даже она, как и он сам, была совершенно бессильна перед жизненным опытом и беспощадным упорством порочного человека, который в нем, Хоупе, видел лишь инструмент для осуществления собственных далеко идущих планов. И именно его — Александра Августа — он в самую последнюю очередь посвятил в свои греховные замыслы. Его дьявольская способность подчинять себе людей проистекала из слабости человеческой воли, из той мимолетной симпатии, которую многие испытывали к нему, из чувства порядочности и рамок вежливости, кои были приняты в приличном обществе, из угрызений совести, что столь знакомы натурам чистосердечным. Он брал порочное, чужеродное и в то же время занятное существо, трудился над ним, лепил его, заставляя проявлять волю, ставить цели. Его же цель, казалось, заключалась в ином: заставить человека меняться, работать над собой, и этот процесс временами бывал куда как приятней и соблазнительней, нежели сама цель. И сейчас этот страшный человек точно так же, как и прочих, лепил своего друга. Но по мере того, как лодка продолжала скользить по глади озера, Хоуп, вслушиваясь во вкрадчивые увещевания Ньютона, по-прежнему находил в своем сознании уголок, который сохранял верность Мэри…

Где-то глубоко, в лабиринтах сознания Хоупа таился полузабытый кошмар, который, стоило ему воскреснуть, обжигал душу болью и страхом. Он был связан с Америкой. Хоуп как-то слышал об излюбленной казни индейцев. Привязав пленного к двум лошадям за ноги, они гнали скакунов в разные стороны, и те, в безумном неистовстве, разрывали человека надвое. Самому ему никогда не доводилось видеть столь варварской казни, однако же он много раз слышал о ней, и всякий раз, как ему казалось, палачи избирали все новый и более мучительный способ убить жертву. Кровавая картина, точно иголка, всаженная в нерв, заставляла его метаться на постели в попытках отогнать ужасное видение. Проснувшись той ночью, он зубами вцепился себе в руку, заглушая рвущийся из груди крик.

Он так и не нашел в себе мужества вновь сомкнуть веки и погрузиться в сон. Вместо этого Хоуп раздвинул шторы, впуская в комнату яркую, пронизанную серебристым свечением ночь. Несмотря на теплые сумерки, его трясло крупной дрожью, и тогда он накинул на плечи бутылочного цвета пальто и уселся у окна. И все же страх не отпускал, кровавая картина ночного кошмара продолжала стоять перед глазами его, и вскоре, когда Хоупу наскучило любоваться серебристыми тенями холмов и озера, чтобы отогнать сон, он взял несколько листков бумаги и принялся писать. Записи были для него чем-то большим, нежели простое утешение, временами они казались единственным способом существования.