Стало быть, в Германии нет ни джентльменов, ни аристократов, ни патрициев, ни носителей прусских добродетелей: «Немцы — нация плебеев или, если это приятнее слышать, нация бюргеров, и только на этой основе может вырасти особая „немецкая форма“»[644]. Первый образованный народ на земле — и одновременно нация плебеев? Очевидно, что это противоречие разрешается лишь в том случае, если допустить, что в сознании Вебера существовали и две Германии — одна, которая заставляла его страдать фактически, и другая, ради которой, как ему казалось, он обязан был страдать. Верил ли он в «харизму нации»[645], существовавшую совершенно независимо от того, кто в данный момент управляет государством, и служившую основанием для обязательств перед ней?

Главное в политике, согласно Веберу, — это не дружба и не вражда и даже не коллективные решения, а честь: политик–неудачник–это не тот, кто оказался неэффективным или бессильным, а тот, кто покрыл себя позором. Воевать — значит вступаться «за честь, а это не что иное, как возложенный судьбой исторический долг собственного народа». «Честь нации» требует от немцев быть сильным суверенным государством и не останавливаться ни перед чем, включая войну. Изменение системы избирательного права после войны — «вопрос политического приличия», ибо армия защищала «власть и честь» короны. Те, кто надеется на ослабление империи в результате парламентаризации, не учитывают того, что ни одна партия — и социал–демократы в данном случае не исключение — не может предать «интересы и честь Германии», оставаясь у власти. Непосредственно до этого Вебер пишет, «что война продлится ровно столько, сколько это безусловно необходимо для обеспечения национального существования Германии и ее свободного экономического развития, и ни днем дольше»[646]. Если соединить эти два тезиса, то с точки зрения политики экономическое развитие тоже оказывается вопросом чести, а отнюдь не потребления или материального обеспечения. А честь, или, в терминологии Баумгартена, «мужественность», чаще всего страдает от несоответствия обоснованным ожиданиям. Вебер называет немцев также «нацией господ»[647], но он не вполне уверен, смогут ли его соотечественники соответствовать этому званию.

Впрочем, приходится признать, что типичные — хотя, с точки зрения Вебера, и не идеально–типические–девушки, не побоявшиеся неподобающего обращения, оставили более глубокий след в коллективной памяти человечества, чем идея о том, будто служить чести первого образованного народа земли–это значит прорываться сквозь заградительный огонь. Если наиболее интересным в габитусе интеллектуала считать тот момент, когда он выходит из себя, то у Макса Вебера он наступает тогда, когда достоинство не выходит за рамки нереализованного стремления, и кто–нибудь осмеливается спросить, что же, собственно, происходит с этим достоинством в том случае, если человек готов скорее покрыть себя позором, чем умереть за отечество.

Ближе к концу Первой мировой войны публицистическая деятельность Макса Вебера достигает своего пика. «Франкфуртер цайтунг» едва ли ни каждую неделю печатает его комментарии по поводу политической ситуации в стране и в мире. В июне 1917 года тираж одного номера полностью изымается, а в отношении газеты устанавливается «предварительная цензура», а все из–за того, что Вебер, рассуждая о причинах внутриполитического кризиса, с возмущением писал, что «какие–то угодливые царедворцы сочли нужным и подобающим для якобы „монархической“ формы правления освещать в прессе внутреннюю подоплеку большой политики». Другими словами, Вебер назвал недопустимым обнародование высказываний Вильгельма II в прессе — не в последнюю очередь потому, что сам он находил эти высказывания глупыми. В монархической стране это верный способ прославиться, если, конечно, ты уже не знаменит[648].

Вебер много путешествует. Раньше его охватывал ужас при мысли, что ему придется говорить перед большой аудиторией, теперь же он постоянно выступает с докладами, уверенно держится на публике и, как правило, довольствуется возмещением транспортных расходов, не получая гонораров: «Политическое положение Германии в мире» (27 октября 1916), «Социологические основы развития еврейства» (24 января 1917), «Чего ждет немецкий народ от конституционной комиссии немецкого рейхстага?» (8 июня 1917), «Личность и образ жизни» (29 сентября 1917), «Проблемы социологии государства» (25 октября 1917), «Наука как профессия» (7 ноября 1917), «Демократия и аристократия в Америке» (23 марта 1918). Некоторые из этих докладов, например про американскую демократию, — это, своего рода, «лучшее из» его исследований, над которыми он работал на протяжении последних двадцати лет, и удовольствие от их прочтения и того впечатления, которое они, как правило, производят на слушателей, — это, безусловно, также удовольствие от того, что вся эта напряженная работа все же не была напрасной.

В конце концов про Вебера вспоминают и университеты. Летом 1917 года он получает приглашение от экономического факультета Мюнхенского университета, где должен был бы сменить вышедшего на пенсию Луйо Брентано. Последний, оценивая кандидатов в преемники, отозвался о Вебере как об ученом, который, по мнению подавляющего большинства его коллег, является «самым гениальным из всех современных немецких политэкономистов». Со стороны супруги Вебер чувствует «страстное желание» снова видеть мужа в должности профессора, а сам он, по его признанию Мине Тоблер, оказывается «в крайне затруднительном положении»: переезд в баварскую столицу лишил бы его возможности посещать возлюбленную по субботам. Решение вопроса затягивается. В то же время в баварском министерстве культуры и просвещения, а также во многих баварских периодических изданиях за Вебером закрепилась слава слишком «левого», слишком эксцентричного, слишком склочного. Место в Мюнхенском университете предлагают Адольфу Веберу из Бреслау, ученику Эберхарда Готхайна, которому человечество обязано замечательным понятием для обозначения усиления технократии во время Первой мировой войны: «всеобщая аппаратизация». Он, впрочем, отказывается.

Помимо борьбы за власть интерпретации военно–политической ситуации, Вебер в эти годы пробует свои силы еще в одной конфликтной зоне. Война породила неуверенность среди интеллигенции, занятой научной и публицистической деятельностью. Общество, воспринимавшее себя как сословное с точки зрения структуры, христианское с точки зрения культуры и монархическое с точки зрения политики, находилось в предсмертной агонии, и уже давно велись споры о том, что придет ему на смену. Одни полагали, что сословную структуру в ее функции социально–упорядочивающего фактора заменит национальное государство, а именно отмежевание от других национальных государств. Сам Вебер порой тоже склоняется к этой точке зрения: в конце концов, о каком бы социальном факте или ситуации мы ни говорили, решающее значение имеет то, в каком национальном государстве они имеют место. Другое дело, что не только религия и наука, но и экономика уже давно не исчерпываются их национальным содержанием. Разгоревшийся в Германии спор об индустриализации, в частности, показал, что теперь немцы жили и работали в рамках мировой, а не национальной экономики. Конечно, можно было и дальше ставить во главу угла собственную нацию, сохраняя иллюзию «борьбы за выживание», но это была бы уже позиция, дававшая на выходе лишь пафос, а отнюдь не новые знания.