снегом, лишь на тротуарах протоптаны узкие тропки. Людей он не встретил, уличного света так и не было. Впечатление это производило настолько гнетущее, что Борису нестерпимо захотелось как можно скорее вернуться в свой медсанбат, где жизнь бурлила в постоянной работе, где не успеваешь думать о том огромном несчастье, которое обрушилось на страну. «Ведь если Ленинград так выглядит, то как выглядят те города, которые захвачены фашистами? Наверно, ещё хуже. Как же там люди живут? Неужели мы так и не найдём в себе сил, чтобы оказать должный отпор врагу? О чём же мы раньше думали?..» — размышлял он, подходя к воротам госпиталя.

Поговорив с профессором, Борис узнал, что у него, действительно, имеется туберкулёзный очаг в подключичной области правого легкого, и что ему, конечно, нужно лечиться.

— Эта форма туберкулёза не представляет опасности для окружающих, но, — сказал профессор, — вы, коллега, понимаете, что в условиях Ленинграда необходимое лечение обеспечить невозможно. Эвакуировать вас тоже нельзя, даже тяжёлых больных и раненых мы не можем эвакуировать. Пожалуй, самое лучшее место для вас сейчас — это то, которое вы занимаете. Постоянно свежий воздух и питание лучше, чем в городе. Берегитесь простуды и, если сумеете что-либо достать из продуктов, питайтесь получше.

Алёшкин выслушал профессора без особого волнения, а полученное им письменное заключение для НОД и врачей медсанбата он запрятал как можно дальше, решив его никому не показывать.

Выйдя из кабинета, Борис, наконец, решился расспросить Розалию Самойловну о Тае. До этого он не задавал вопросов, потому что при каждом упоминании об эвакуации её из Ленинграда Крумм так странно поглядывала на него, что ему становилось неловко. Да и неудобно было затевать этот разговор в присутствии медсестёр.

Он постучался в дверь комнаты. Крумм, к счастью, была одна, сёстры ушли на дежурство, а ей предстояло заступать через час. На первый же вопрос о Тае, Розалия Самойловна многозначительно ответила:

— Да вы, Борис Яковлевич, не волнуйтесь, всё нормально будет! Она женщина здоровая, молодая, а теперь ещё и в лучших условиях, чем здесь, жить будет, так что всё пройдёт благополучно.

Бориса изумила эта фраза. Он несколько секунд помолчал, а затем неуверенно спросил:

— Да что благополучно-то? Она какой-нибудь серьёзной болезнью заболела?

Крумм рассмеялась:

— Ну, все мужчины в этих вопросах, как мальчики! Никакой болезнью она, к счастью, не болеет, у неё то, что у всех почти женщин бывает. Неужели вы ничего не знаете?

— Нет, Розалия Самойловна, честное слово, не знаю, о чём вы говорите.

— Да как же так? Живёте с женщиной и не знаете, что бывает после этого? Дети бывают! Неужели вы не понимаете? Беременна Тая, беременна, и уже с немалым сроком. Поэтому её эвакуировали. У нас после ранения лечились какие-то важные командиры, их самолётом решили отправить для долечивания в Москву. Им был нужен сопровождающий врач, а поскольку Тае переносить беременность в условиях Ленинграда стало трудно, наш начальник, человек очень добрый, назначил сопровождающей её. По радио уже получено известие, что самолёт этот благополучно прибыл в Москву, так что Таечка сейчас или там, или, может быть, уже дома. Готовьтесь, месяца через три-четыре вы снова папашей станете, теперь уже в четвёртый раз.

Борис растерянно молчал. Крумм приписала его смущение и растерянность неожиданностью полученного известия и поэтому не удивилась. Она удивлялась только тому, почему Тая не сказала о своей беременности Борису. Понимая, что Алёшкину хочется побыть одному, она быстро проговорила:

— Ой, заболталась я тут с вами, мне на дежурство в оперблок пора. Отдохните тут на моей койке, ведь ночью за вами заедут, опять спать не придётся. Не прощаюсь, наверно, ещё увидимся, — и она вышла из комнаты.

Борис закурил, прилёг на кровать и задумался. «В какое же положение я попал? — думал он, — ведь у меня есть жена, которую я люблю и ни на кого не променяю… С Таей мне было хорошо. Невольная резкая перемена обстановки, невероятно тяжёлые условия жизни и работы, видно, требовали какой-то взаимной поддержки. Пожалуй, естественно, что такой поддержкой оказалась она, ведь как-никак Тая была единственным человеком, кого я знал в довоенное время. Вероятно, она испытывала то же, да она так и говорила. Наверно, естественно и то, что наша дружба быстро перешла в близость, война всё ускоряет. Но вот то, что у Таи от меня будет ребёнок, это неожиданно и даже немного страшно. Ведь я не могу, да и не хочу оставить своих троих дочурок. Но и этот новый ребёнок, ещё не появившийся на свет, тоже должен иметь отца. Как быть? Да ведь и Тая замужем! Каково будет её положение? Да, Борис, в хорошенькую историю ты влип… На самом деле, ты что, не понимал, что могут быть дети? Ведь прекрасно понимал… На что надеялся? На авось? Вот теперь и расхлёбывай кашу! Но почему я-то ничего не заметил? И она молчала. Странно всё это…Что же, — наконец решил Борис, — родит, сообщит мне. Буду ей помогать, выделю ей рублей сто или двести, а дальше посмотрим». Так, ничего окончательно и не придумав, Борис как-то неожиданно заснул.

Его разбудила Крумм, вернувшись с дежурства. Они работали в операционной два раза в сутки по шесть часов и уставали гораздо меньше, чем врачи медсанбата, хотя делали почти столько же. Борис решил и в своей медроте завести подобный порядок. Уже наступала ночь, и чтобы не беспокоить больше Розалию Самойловну, Борис решил дождаться своей машины у ворот госпиталя.

Распростившись с ней, поблагодарив за заботу и помощь в консультации, Борис отдал ей все остававшиеся в его мешке сухари и последнюю банку рыбных консервов и направился к выходу из госпиталя.

Провожая Алёшкина, Крумм пожелала ему скорейшего выздоровления, благополучного возвращения в медсанбат и встречи с Таей Скворец. Конечно, не думали тогда ни она, ни он, что если первое её пожелание исполнится, то встреча с Таей не состоится никогда.

На улице было совсем темно и Борис, встав у калитки, около получаса ждал машину медсанбата, а когда она подъехала, он её еле различил в темноте. Ему опять пришлось ехать в кузове машины, так как Прохоров и Пальченко, заняв места в кабинах, не догадались предложить ему место там, да и сам он на это не согласился бы. Теперь ехать было не так холодно. Борис залез между тюками перевязочного материала и накрылся сверху брезентом, так что в его «гнезде» было, пожалуй, теплее, чем в кабине: кабины-то не отапливались, да и стёкол в дверцах не было.