Глава семнадцатая

Ехали довольно спокойно. Дорогу за прошедшие сутки накатали и остановок стало меньше. Пассажиры и шофёры на этот раз были в большей безопасности. Обычно во время налётов своей авиации фашисты артиллерийский обстрел прекращали, так было и сейчас. Небо прояснилось, и поэтому шла довольно интенсивная бомбёжка где-то в юго-западном районе города и пригородов. Санбатовцы ехали в противоположном направлении.

После проезда последнего городского КПП Прохоров и Пальченко, основательно замёрзнув в кабинах, перебрались в «пещеру», устроенную в кузове Борисом. Когда их оказалось трое в этом небольшом пространстве, хорошо защищённом от ветра, стало совсем тепло. Прохоров рассказал, что ему удалось получить бочку горючего и немного масла, из продуктов выдали один мешок крупы — пшена, немного рыбных консервов для командиров, папирос и мешок табака. Табак — суррогат махорки, то есть махорка с большим количеством самых разнообразных примесей. Уже второй раз из-за отсутствия бумаги её выдавали не в пачках, а в бумажных мешках весом 15–20 кг. Везли также мешок сахарного песка и три ящика сгущённого молока. Пальченко получил четыре тюка бинтов, спирт и немного разных медикаментов.

— Ваты не дали, — сказал Пальченко, обращаясь к Алёшкину. — Придумывайте вместо неё что-нибудь другое и экономьте старую. У меня её запасы кончаются.

Везли также несколько пачек центральных газет, правда, за старые числа, но знали, что и им все будут рады. Как ни холодно, ни голодно было жить, новости знать хотели все, а они попадали в медсанбат со значительным опозданием, и часто о них узнавали по слухам, которые не всегда соответствовали действительности. Получаемая более или менее регулярно дивизионная газета «На боевом посту» об общем положении на фронтах сообщала очень скупо.

Подробных географических карт в батальоне не было, так что оставление нашими войсками тех или иных пунктов, о которых читали в центральных газетах, не позволяло судить об истинной линии фронта. Политработника, который мог бы это объяснить, в санбате всё ещё не было. В результате даже о таком чрезвычайно важном для Ленинграда и защищавших его войск, а, значит, и для 24-го медсанбата, событии, как захват немцами города Тихвина и, следовательно, полной окончательной блокады Ленинграда с суши, все трое узнали, только находясь в городе, хотя это произошло за несколько дней до их выезда из батальона.

Тогда они как-то не понимали серьёзности этого положения, но в действительности после занятия немцами Тихвина положение для осаждённого города стало поистине катастрофическим. Вопрос об организации питания войск и населения неизмеримо усложнился.

Прохоров сказал, что именно поэтому в продотделе не выдали ни мяса, ни дополнительных жиров и ни одного грамма овощей, даже сухих. Рассказывая об этом, он удивлённо разводил руками и приговаривал:

— Что будем есть, ума не приложу. Ну, ладно ещё мы, а что будут есть раненые? Вот, выдали молоко, сказали, что до нового года больше не дадут и приказали выдавать его по 30 грамм, разведя кипятком, каждому раненому в сортировке сразу по прибытии до обработки, а затем больше не кормить, а стараться быстрее эвакуировать. Тех же, которых транспортировать будет нельзя, кормить наравне с личным составом. Трудное положение, не знаю, как и выкарабкаемся… Тут наши ребята нашли неподалёку, километрах в трёх от нас, почти у передовой, капустное поле, на нём полностью капусту снять не успели, вот они и пробираются туда, чтобы выкопать из-под снега её и потом сварить. Беда только в том, что это поле было раньше заминировано какой-то частью, и никто не знает, как расставлены мины. Из соседних частей уже пытались там запасаться капустой, но когда два человека подорвались на минах, то командир части эти походы запретил. То же сделал и я, но голод не тётка, идут поодиночке, в обход запрещения. Надо будет поговорить с Перовым, может, что-нибудь придумаем. А тут ещё вскоре на новое место переезжать придётся, бензину дали очень мало, в будущем обещали лимит ещё больше урезать. Так что придётся ближе к передовой перебираться.

— Да-да, — подтвердил и Пальченко, — я в санотделе тоже об этом слышал. Теперь, говорят, медсанбаты от своих полков должны стоять не дальше четырёх километров, а ведь мы находимся почти на десять.

Алёшкин только слушал и думал: «Славу Богу, что Катенька и ребятишки так далеко от фронта и не испытывают ужасов, подобных тем, которые я видел в Ленинграде и которые там происходят ежедневно, если не ежечасно. Ведь при бомбёжке и при артиллерийском обстреле рушатся прекрасные здания, гибнут мирные люди и прежде всего старики, женщины и дети. Эвакуировали далеко не всех. Да, наверно, то же самое творится и в Ростове, и в Москве, и в других городах… Хорошо, что мы жили в такой глуши, всё-таки там и хозяйство кое-какое есть, и по аттестату получают, как-нибудь вывернутся, проживут… Главное — от фронта далеко. Конечно, трудно им сейчас, в особенности Катеньке, но ведь сейчас всем трудно. Теперь и наши письма к ним не доходят, да и посылка с одеждой, наверно, пропала. Говорили, что посылки повезут через Ладогу на Тихвин». Последнюю фразу Борис непроизвольно произнёс вслух. Прохоров ответил:

— Письма, говорят, самолётами, как и газеты, возят. Хотя много самолётов гибнет, но всё же часть долетает, и кое-какая почта доходит. А вот посылки, наверняка, к немцам угодили. Ну, да ничего не поделаешь, сейчас не это главное. Сейчас нужно во что бы то ни стало выстоять, удержать Ленинград, об этом все и везде говорят. Немцы пишут в своих листовках, они их много сбрасывают около Урицка, Пулково, Колпино, что бессмысленно сопротивляться, что они даже и стрелять не будут, что все защитники Ленинграда сами перемрут от голода, и самое лучшее для всех нас — это сложить оружие и сдаться в плен. Это мне один майор интендантский рассказывал. Да так сочувственно он говорил, я ему чуть в морду не дал! Есть же такие гады, поди, ещё партийный билет носит. Как бы у нас такие разговоры не начались. Комиссара нет, ты, Пальченко, так завяз со своей аптекой, что партийными делами совсем не занимаешься. А ведь у нас теперь и начсандив, и комбат беспартийные. Да и ты тоже хорош, — обернулся Прохоров к Борису, — почему не в партии? Чего ты ждёшь, нашей победы? Или боишься? — спросил он уже раздражённо.

Алёшкин понимал состояние Прохорова: иметь около 200 человек (вместе с выздоравливающими) и не знать, чем их завтра накормить, а в то же время требовать от них работы, иногда превосходящей человеческие силы, — это хоть кого выведет из равновесия. А