Они с сестрой сидели почти вплотную за мной.

– Стал бы он тогда ради нее из кожи лезть? Всем известно, как только переспишь с парнем, в ту же наносекунду переместишься с передовицы в раздел некрологов, да и то мелким шрифтом. А тут нам прямо Джастина Тимберлейка изобразили!

– А может, она какое-нибудь чудо невероятное в постели? Можно сказать, лучший друг мужчины.

– Лучший друг мужчины – шесть стриптизерш из Лас-Вегаса и кожаная сбруя.

– Может, у нее мама работает в «Дикой лошади»?[261]

И обе закатились хохотом. Не заткнулись, даже когда я обернулась и злобно на них уставилась.

Мы с папой однажды смотрели постановку «Нашего городка» (Уайлдер, 1938) в Университете Оклахомы (в роли Помощника режиссера дебютировал папин студент). Конечно, спектакль был не лишен недостатков (например, там явно напутали с адресом на конверте, так что «Божий мир» получился впереди «Нью-Хэмпшира»), и для папы сюжет оказался слишком приторным («Разбуди, если начнется стрельба»), а все-таки у меня защипало в глазах, когда Эмили Уэбб – ее играла миниатюрная девушка с волосами цвета искр из-под колес поезда – понимает, что никто в городке ее не видит и что скоро ей придется навсегда покинуть Гроверс-Корнерс. Правда, в моем случае вышло немного иначе. Все только на меня и смотрели, а я все равно чувствовала себя невидимкой. И если Зак Содерберг со своей нависающей челкой – мой Гроверс-Корнерс, я только рада буду убраться от него подальше.

Это печальное ощущение достигло небывалой остроты, когда, направляясь в корпус Ганновер на урок углубленного матанализа, я увидела Мильтона под ручку с Джоли Стюарт – девчонкой классом младше нас, до того миниатюрной, что кажется, ее можно унести в чемоданчике и катать на шетландском пони. Смех у нее напоминал звук детской погремушки; от него зубы сводило, даже если идешь по своим делам на расстоянии светового года от Джоли. Джейд уже сообщила мне, что Джоли и Блэк – идеальная счастливая парочка, вроде как Ньюман и Вудворд[262]. «Никто их не разобьет», – вздохнула Джейд.

– Здоров, Тошнюсик, – сказал Мильтон, проходя мимо.

И улыбнулся, и Джоли улыбнулась. На ней был голубой свитер, а в волосах – коричневый бархатный ободок, словно толстая мохнатая гусеница копошится за ушами.

Я раньше никогда не задумывалась всерьез об отношениях (папа говорил, до двадцати одного года это смешно, а после двадцати одного он рассматривал эту тему примерно как вопрос о том, где в очередном городке расположен банкомат и как ходят автобусы: «Разберемся ближе к делу»). А сейчас у меня вдруг сердце сжалось, когда я посмотрела на Мильтона и Джоли. Издали похоже на гориллу, выгуливающую крошечного йоркширского терьера, и все равно они улыбались так уверенно… Я попробовала представить, как это – когда человек, который тебе нравится, и к тебе тоже относится соответственно. Эта математическая задачка запустила в моей голове бесконечный процесс деления столбиком, и к тому времени, как я села за свою парту в первом ряду и учительница углубленного матанализа, миз Фермополис, вступила в борьбу с особо дюжей функцией из домашнего задания, результат моих мысленных вычислений получился довольно пугающий.

Наверное, поэтому люди, годами ставившие на кон свою удачу, в конце концов обменивают оставшуюся скудную горстку фишек на такого вот Зака Содерберга. Этот парень похож на школьную столовку – прямоугольную и ярко освещенную, ни единого темного уголка для волнующих тайн и загадочной неизвестности (даже под пластиковыми столиками и позади автоматов с напитками). Здесь не блестит разве что плесень на апельсиновом желе, а так – сплошной шпинат со сметаной и вчерашние сосиски.

Наверное, в тот день выпал какой-то декабрьский «Собачий полдень»[263], когда Любовь со всеми ее ненормальными родственничками – Влюбленностью, Похотью, «Так бы и съела» и «Втрескалась по уши» (поголовно страдающими от синдрома гиперактивности) потянуло на криминальные подвиги, терроризировать местное население. Когда папа отвез меня домой и снова уехал в университет, на собрание факультета, я взялась за уроки, и тут зазвонил телефон. Я сняла трубку – молчание. Полчаса спустя опять звонок. На этот раз я включила автоответчик.

– Гарет, это я, Китти. Нужно поговорить.

И щелчок отбоя.

Не прошло сорока пяти минут, она позвонила снова. Голос безжизненный и весь изрыт кратерами, как поверхность луны. Точно такой же голос был у Шелби Холлоу, а еще раньше – у Джесси Роуз Рубимен и у Беркли Штернберг – той самой Беркли, что использовала «Искусство безгрешной жизни» (Дрю, 1999) и «Управляй своей жизнью» (Ноззер, 2004) как подставки для горшков с африканскими фиалками.

– Г-гарет, я знаю, ты не любишь, когда я звоню, но мне правда нужно с тобой поговорить! Ты дома, я чувствую, просто трубку не берешь. Возьми трубку!

И ждет.

Я каждый раз представляла, как они стоят с трубкой в руке, в своих обшарпанных кухнях, наматывая телефонный провод на палец, пока тот не покраснеет. Почему им не приходило в голову, что автоответчик могу услышать я, а не папа? Назови хоть одна меня по имени – я, наверное, сняла бы трубку и постаралась по возможности их утешить. Объяснила бы, что папа – из тех теорий, которые невозможно доказать с полной несомненностью. Может, какой-нибудь гений и сумел бы его разгадать, но вероятность такого озарения бесконечно мала, не стоит и пытаться – только почувствуешь себя крошечной пылинкой (см. гл. 53 «Теория суперструн и М-теория, или общая теория всего» в кн. «Неконгруэнтность», В. Клоуз, 1998).