этот кто-то — бывший первач, что ж, это еще слаще. Знать, что вот он был на самом верху, зато теперь в дерьме полном. А я, Иван Иваныч Иванов, простой расейский слесарь-сантехник, наверху никогда не бывал, зато и в дерьмо, Бог даст, не ухну. Я живу себе тихонько-ровненько, кризис не кризис, а вот я еду к себе домой на метро, ползу в Коньково, и на единый у меня покамест бабки находятся, и на пиво, и на ветчинно-рубленную…

— Что ж ты, Игорь, так людей не любишь? — тихо спросила Нина.

— А зачем мне их любить? — удивился Игорь. — За что? Я их — знаю. А любить — увольте. Иди работай.

Младшие Солдатовы открыли ей дверь, помогли раздеться, возбужденно, радостно тарахтя, перебивая друг друга. Пока Нина снимала сапоги, торопливо причесывалась, она уже знала обо всем: в детской — куча перестановок, отец разобрал их двухъярусную кровать, теперь там три, Вовка выбрал ту, которая у окна, флагшток — на месте, Вовка, похоже, будет принят в оловянное воинство, а у Лешки сегодня — день рождения. Вы разве не знали?

— Я не знала, я без подарка, жалко как… Ну, вот здесь кое-что все-таки, в этом пакете, держите… Конфеты, фрукты…

Спасибо, отвечали младшие Солдатовы, ага, ананас, это на десерт, у нас десерт подкачал, папа делал зальцруб… зарбуль… Леха, погоди, я сам выговорю… зальцбург-ский пирог и пересыпал соды.

— А как вы тут с Вовкой? — с тайной опаской спросила Нина. — Вы с ним не церемоньтесь, ладно? Он у меня балованный, та еще штучка.

Солдатовы благовоспитанно возразили: да ну, чего там «балованный», нормальный, мы вчера гоняли в футбол с отцом, до упора, до половины десятого, так ваш забил два раза… Нет, вот сюда, мы — в гостиной, ага, темно, свечки, так мы давно уже сидим.

— Папа! Дед! Гости!

В гостиной — полумрак, горят свечи в старинном медном подсвечнике, стол выдвинут на середину комнаты.

Вовка сидел рядом с Петром. Нина не видела сына два дня, соскучилась, но приставать к нему с поцелуями и расспросами не решилась. Здесь свой устав, мужской жесткий уклад, солдатовский, без бабьего сюсюканья, без телячьих нежностей.

Нину усадили за стол рядом со стариками — отцом Петра и еще одним — седым, горбоносым. Она улыбнулась сыну, кивнула хозяину дома.

Вовке здесь хорошо. Это Нина поняла сразу. Здесь вообще хорошо. Здесь — дом.

Старик Солдатов ухаживал за Ниной со старомодной, подчеркнутой, трогательной галантностью. Шампанское… Штрафная… Это — Петин салат, фирменный… Лобио… Он замечательно его делает, попробуйте… Его мать, моя жена покойная, царствие ей небесное, она ведь родом из Тбилиси… Нет, русская. Наполовину, впрочем, — тифлисская цыганка.

— Так вы цыган, — сказала Нина, смеясь, глядя на Петра через стал. — Вот он что. Да, это многое объясняет. А где серьга в ухе?

Петр взял со стала зажим для салфетки, попытался прихватить им мочку уха. Мальчишки тотчас принялись обезьянничать, Вовка им вторил.

— Ну, ромалэ! — Нина подняла свою рюмку. — За именинника. За вас. За ваш замечательный дом!

— Мы — цыгане оседлые, — усмехнулся Петр. — Цивилизованные. Кочевой образ жизни нам чужд.

— А как насчет конокрадства?

— Конокрадством не промышляем, — заверил ее Петр.

— А как насчет спеть? — не отставала Нина.

— Ему медведь на ухо наступил, — вставил старик.

— Это какой? Которого он на цепи водить должен? — засмеялась Нина. Она несла веселую чушь, чуть-чуть захмелев после первого же бокала шампанского.

Вовка поглядывал на мать удивленно, он ее не видел такой очень давно.

Просто ей было здесь хорошо. Так хорошо, так легко, впервые за все эти долгие месяцы потрясений и бед, напряжения, тяжкой усталости, страха. Полумрак, свечи, белая скатерть… Ага, и здесь солдатик вышит, с ума сойти! Мальчишки смеются… Куда-то умчались — вернулись… Нарезают на дольки ананас.

И Вовке здесь хорошо. И Петр с ним не сюсюкает, никак его не выделяет, говорит с ним спокойно и ровно, как со своими.

Нина взглянула на Петра. Он сидел за столом, откинувшись назад, на спинку стула, скрестив руки на груди, слушая, как поют его отец и дядька, брат покойной матери Петра, седой горбоносый старик Петр был на него похож больше, чем на отца. Старики пели по-грузински какую-то дивную, долгую, протяжную застольную песню, на два голоса, негромко, с чувством.

— Завидую, — признался Петр, взглянув на Нину. — Отец, русак совершеннейший, умеет, мама его научила, а я — нет. Медведь на ухо. Как поют, да?

Нина кивала молча. Как хорошо! Как ей хорошо, как ей спокойно. Отдохновение души — старомодная выспренняя фраза. А вот же — лучше не скажешь, точнее не придумаешь. Отдохновение.

Там, за этими окнами, — суетная, нервная, страшная, предательская, опасная жизнь. Они ее сюда не пускают. На порог не пускают. Как им это удается?

Здесь — покой и тепло, оплывают свечи в медных рожках подсвечника, поблескивают в полумраке старинные, высокие, узорного синего стекла рюмки, здесь еще не вынуты из именинного пирога свечки, заблаговременно задутые младшими Солдатовыми и Вовкой.

Здесь сидит, откинувшись на спинку стула, скрестив сильные руки на груди, хозяин дома. Глава. Петр Петрович Солдатов.

Петр Петрович смотрел на поющих, Нина — на него. Резкий горбоносый профиль. Шрам над бровью. Ворот белой сорочки расстегнут, очень ему идет белый цвет, он темноволосый и смуглый…

Нина, белый цвет идет всем, у тебя голова плывет от бокала шампанского, позор! Ничего не позор, просто я очень устала. Я очень устала, послезавтра возвращается Дима, его выпишут со штырем в ноге, потом штырь вынут, потом, не сразу… Он возвращается, его уже ждут два билета в Феодосию. Он отправится в Феодосию, а ты будешь деньги добывать, Михалыч звонил сегодня утром, вкрадчиво, с затаенной угрозой, спрашивал: «Когда? Тянешь, Нина, тянешь!»

Не нужно сейчас об этом вспоминать. Здесь так хорошо. Такое счастье, что Вовка — здесь! Петр обнял его, притянул к себе, сказал ему что-то на ухо. Отвел глаза — и столкнулся с Нининым взглядом.

Старики все еще пели. Теперь — «Тбилисо».

— Вон он бродит, — шепнула Нине Зина-наводчица. — Вон, видишь, где секция чайно-кофейная. Кофею ему захотелось, ворюге!

— Ладно, Зина, вы идите. — И Нина кивнула ей, преодолевая брезгливую неприязнь. — Дальше я сама.

— Не, я погляжу, мне интересно, — запротестовала Зина, повесив себе на локоть супер-маркетовскую корзинку для продуктов. Вторую корзинку она вручила Нине. — На, это для камуфляжа. Правильно говорю — камуфляж?

— Правильно. — Нина приспустила «молнию» на куртке. Фотокамера висела у нее на груди. Не бог весть что — «Олимпик», выданный Нине