«Никогда я еще так не страдал, — признавался жене доктор Ларрей. — Египетский и Испанский походы были ничто в сравнении с теперешним, и все-таки злоключения наши далеко еще не окончились. Я чувствовал себя очень дурно по приезде сюда, но 24 часа отдыха помогли мне прийти опять почти в то же самое состояние, в котором я был при выезде из Москвы. При том же я могу сказать все-таки, что здоров, а потому не беспокойся. Как и товарищи мои, я потерял почти все, и мы не имеем никакой надежды на вознаграждение. Нередко приходилось нам радоваться кусочкам мяса от павших лошадей, попадавшихся нам по пути. Их поджаривали на угольях, и в этом заключалась вся наша пища».

Тяжело приходилось и Ларрею, и его врачам. Когда большинство думало лишь о куске хлеба и ночлеге, доктора продолжали выполнять свой долг. «Мне посчастливилось, и я за большие деньги купил два мешка муки, которые и разделил между своими товарищами, у которых была самая настоятельная нужда», — говорит Ларрей.

Противник, со всех сторон теснивший Великую армию, перехватывал и письма Наполеона, и депеши, адресованные генерал-почтдиректору Империи. Буден, главный комиссар службы полевой императорской почты, писал графу Лавалетту: «У меня мало чего сообщить вам относительно службы; мы теряем ежедневно по несколько штук лошадей из-за недостатка корма и вследствие трусости почтарей; условия затруднительны, но они все-таки виноваты, и я заставлю их заплатить за потерянных лошадей и седла»[295].

Обычное дело — доставить письма адресату — превратилось в крайне рискованное занятие. Со времен Польской кампании работники императорской почты привыкли к тому, что для выполнения задания нужно проскакать всю Европу. Минимум раз в неделю аудитор Государственного совета доставлял Наполеону министерские портфели, полные бумаг. Служащие мчались во весь опор, меняя лошадей на почтовых станциях. Курьеры и чиновники привыкли к маршрутам «Париж-Варшава», но в 1812 году им приходилось достигать Вильны, Смоленска, Москвы, а затем возвращаться обратно.

Дивизионный генерал Луи Барагэ д'Илье[296] пишет жене из Ельни 4 ноября: «…Жизнь наша, как передового войска: спим на соломе, за два часа до рассвета уже на ногах, частенько не слезаем с лошади по 16 часов кряду, сапог никогда не снимаем, по ночам нас то и дело будят; питаемся скверно: без вина, все на черном ржаном хлебе, и пьем отвратительную воду. Много нужно сил, чтоб выносить все это. Меня и не удивляет, что в армии столько болезней. Наш образ жизни и здешний климат — враги посильнее русских». «Если б вы только знали, как часто я о вас думаю, как тоскую по вас, для вас одной я принес в жертву мои склонности, мое спокойствие, мое счастье и здоровье: ведь если б не вы, я давно бы оставил службу, довольный, совершенно довольный моими скромными средствами. Конечно, я не упрекаю вас в этом, так как считаю своим долгом приносить вам все жертвы; в минуты, когда я делаюсь ко всему равнодушным и мною одолевают тоска и недовольство, меня поддерживает сознание, что я могу жертвовать для вас всем. Но всему бывает конец, и я думаю достигнуть его после настоящей кампании».

Это — одно из писем из России во Францию, задержанных «черным кабинетом Наполеона» или почтой в Гамбурге. Странными кажутся опасения, что подобные письма произведут плохое впечатление во Франции, — на фоне того, что произошло дальше.

48-летний генерал Барагэ д'Илье скончался в Берлине в январе 1813 года.

Ропот нарастал. Однажды Наполеон захотел погреться у костра. Он привык к тому, что солдаты с восторгом встречают своего вождя. Однако Коленкур, посланный найти место отдыха, вдруг услышал такие речи, что посоветовал его величеству не останавливаться.

Но избежать грубых сцен все же не удалось. Чиновник военной администрации, которому колесами тяжелой повозки отдавило обе ноги, упал в снег, а затем закричал проходившему мимо Наполеону: «Чудовище, ты десять лет уже грызешь нас! Друзья мои, он — бешеный, он — людоед! Берегитесь его, он сожрет всех вас…»

Император принял безразличный вид, а его подданный продолжал оскорблять виновника гибели многих тысяч страдальцев, в том числе женщин и детей.

«Среди обрушившихся на нас несчастий, — вспоминает другой военный чиновник, — мы проклинали императора; его обвиняли мы в своих страданиях. Но стоило ему появиться, — и престиж его, этот своего рода ореол, окружавший великих людей, нас ослеплял; каждый из нас вновь обращал к нему доверие и повиновался малейшему проявлению его воли».

Когда солдаты и офицеры видели сохранившуюся деревню, они всякий раз хотели остановиться и отдохнуть — хотя бы денек! Все только и говорили об этом.

— Господа! — отвечал Наполеон. — Один день — это очень много. Нельзя останавливаться. Идемте!

«Говорят, что смерть от замерзания очень приятна! Я верю этому! — восклицает Луиза Фюзиль. — Я слышала, как кто-то говорил мне: “Не оставайтесь здесь, вставайте”… Меня трясли за руку, и мне было неприятно, что меня беспокоят. Я испытывала приятное беспомощное состояние человека, засыпающего спокойным сном. Наконец я уже больше ничего не слыхала и потеряла сознание.

Когда я пришла в себя, то увидела, что нахожусь в какой-то избе. Я была завернута в меха, и кто-то, держа меня за руку, щупал мне пульс: это был барон Деженетт. Меня окружали люди: и мне казалось, что я просто очнулась от сна, но я не могла сделать ни малейшего движения — так я была слаба!

Я с удивлением смотрела на окружавшие меня мундиры… Старый маршал Лефевр подошел ко мне и сказал: “Ну, как дела? Вы возвращаетесь издалека”.

Оказалось, что меня нашли в снегу. Сначала меня хотели положить около большого костра, но барон Деженетт закричал: “Берегитесь, вы ее сейчас же этим убьете, заверните ее как можно лучше в меха и поместите в холодную нетопленую комнату”».

Маршал принес актрисе большой стакан крепкого кофе, а затем усадил в свою карету. А доктор Деженетт скоро попадет в плен.

Ларрей был и спасителем, и «доброй нянькой». Но его заботу порой принимали не так, как следовало. Адъютант Кастеллан, разделивший ночлег с Ларреем, был «страшно раздражен» беспрестанными уговорами доктора закутать отмороженную руку в мех. Меха у Кастеллана попросту не было.

Вскоре товарищи дали Кастеллану женскую лисью накидку, крытую лиловым шелком, с которой он потом не расставался. «…Во время переходов она предохраняла мою отмороженную руку от повторения несчастья, ночью же мешала мне умереть от холода», — рассказывает Кастеллан.

— Он слишком честолюбив, — говорили про Наполеона солдаты и все-таки шли за ним.

— Мы постоянно шли за ним, — вспоминали старые гренадеры, побывавшие в Москве, — мы не могли оставить его и дать ему идти одному.

— Холодно тебе, мой друг? — спросил вождь своего солдата, шедшего вместе с ним в лютый мороз.