Потом стали они, ваше благородие, тупым ножичком ладонь мне резать — порезали немного и бросили, — видно, самим надоело…

Настала между тем ночь. Японец разошелся по фанзам. Часовой сидел подле, бежать невозможно. А голод меня шибко мучит, потому что в этот день, как мы очень рано выступили, ни чаевать мне не пришлось, ни поесть ничего не припало.

Наутро задремал я маленько, потом проснулся, пришел опять бойка, офицеры ихние, и опять меня спрашивали, а я теперь все молчал — тупость на меня напала какая-то. Сняли они с меня рубаху и штаны, оставили в одном белье. Есть опять за целый день ничего не давали, да так заметил я, что и сами они не шибко много чего ели. Опять меня мало-мало пытали, но делали это больше шуткой, будто пугали только, и все спрашивали про винтовку и шашку, а я молчал и как пес голодный сидел на веревке. В эту ночь я бежал…

— Как же ты бежал? — спросил кто-то из нас.

— Да так, ваше благородие, часовой их, что сторожил меня, мало-мало уснул. Я попробовал, значит, крепки ли японские веревки, потянул их, а узел, значит, и подался, видно, Господь милосердный услыхал мои молитвы. Вышел я тихонько из лагеря и пошел в горы. Поднялся я на сопку, тут луна ярко, так хорошо светила, я это место и опознал, где винтовку и шашку схоронил, и вот направился я туда, отыскал их под камнями и пошел горами на запад, потому что мы-то, значит, с западного края шли. Поутру спустился в китайскую деревушку. Китайцы приняли меня ласково, дали мне поесть, чаем напоили и, так как я был в одном нижнем белье, то попросил я, чтобы они дали мне во что одеться. Дали они мне синюю хурму и штаны ихние. Оделся я, обогрелся немного и спрашиваю у них, где русские. Китаец мне объясняет, что у нас тут было сражение и что русские ушли на Саймацзы, и проводили меня на большую дорогу. Целый день я шел по ней и так уже в послеобеденное время дошел до наших постов. Часовой окликнул меня по-русски — я так обрадовался, заявился дежурному, рассказал, как дело было. Доктор руки мои осмотрел… Ну, только они теперь совсем не болят, и думаю я так, что японцы меня не всерьез пытали, а больше стращали, думали, что я укажу им, где спрятана винтовка…

П. Краснов. «Год войны». Том I

Есаул Арсеньев сделал расчет людям, отделил коноводов, и они под командой сотника Хвощинского отошли на версту, приблизительно, назад. Мы же со спешенными казаками полезли наверх к перевалу и заняли командующую высоту, спрятавшись по эту сторону горы, и лишь два казака легли на самой вершине вместе с нами, чтобы наблюдать за врагом. Перед нами впереди раскинулась долина, сдавленная с боков высокими горами. Ясно и отчетливо в какой-нибудь полуверсте нам виден был японский бивуак крупной воинской части. Нервы наши были напряжены до последней возможности. Что-то задумывает враг, какие его мысли, не намерен ли он произвести ночного нападения? Ведь наша задача была очень ответственна; мы были здесь, чтобы дать возможность целому отряду отдохнуть и спать спокойно, мы были его ушами и глазами. Зорко приходилось следить за каждым движением врага, чтобы ни на минутку не отвлечься от него и, таким образом, не позволить напасть врасплох.

До нас донеслись где-то левее, но недалеко, громкое «ура! ура! ура!». «Неужели это наши где-нибудь сошлись в штыки?» — шепотом спросил я. «Не может быть!» — услышал я такой же тихий ответ. Стали вглядываться в ночную мглу, и, действительно, оказалось, что в штыки никто не сходится. Это японцы кричали наше «ура» и что-то старательно копошились на горах.

Скоро вполне определилось, в чем дело, — японцы втаскивали на позицию орудие, но так и осталось покрытым мраком неизвестности, зачем они изменили своему национальному крику «банзай» для нашего «ура»; не хотели ли они обмануть нас и заставить подумать, что это работают свои? Но нет, это им не удалось бы. Это было не могущественное, воодушевленное русское «ура!», как умеет его кричать только наш старый труженик-солдат. Это не то «ура», которое заставляет трепетать врага, в котором столько мощи, столько неудержимой железной силы.

Томительно долго тянулась эта тревожная, бессонная ночь, глаза ломило, и начинала болеть голова от этого пытливого вглядывания в пространство и ожидания нападения. Но вот посвежело, туман начал окутывать горы, и пронизывающая сырость пробирала до костей.

Близко утро, слава Богу… но вот тут-то и начинается настоящая работа; скоро начнется, по всей вероятности, наступление японцев. Все светлее и светлее.

Уже можно различить дорогу на перевал.

«Смотри, идут», — шепотом проговорил сотенный командир.

По дороге на перевал действительно надвигались японцы большой колонной.

«Ваше высокоблагородие, ишь ты их сколько повысыпало, черно стало, ровно как грязь!» — заметил рядом лежащий казак. Их, правда, было много, не менее бригады пехоты.

Мы продолжали наши наблюдения, как вдруг заметили: на сопках справа и слева от нас по самому гребню высыпало тоже изрядное количество японцев.

Они, видимо, хотели нас охватить со всех сторон и все шли и шли, загибая круг своим правым флангом, сжимая понемногу своей цепью, видимо, стараясь захватить нашу горстку казаков в свой железный круг. «Отведи, пожалуйста, людей назад, я останусь здесь с 3-мя казаками», — приказал мне сотенный командир. Я должен был это исполнить, но отошел всего на 100 шагов, спрятался за сопку, чтобы в каждый данный момент иметь возможность поддержать его.

Когда он присоединился к нам, то немедленно, где по пади, где по сопкам, по долинке мы отходили, ни на минутку не теряя связи с противником и, конечно, все время посылая донесения. Это была травля за нами: мы были зверем, которого преследовали по пятам, выражаясь охотничьим языком, — гнали японцы по зрячему. Я поражался прямо их способностью передвигаться по горам: они лазали как козы, быстро и спокойно вместе с тем; они торопились, видимо, желая во что бы то ни стало не выпустить нас. Но, увы, судьба нам улыбнулась: мы вывернулись из рук, не потеряв ни единого человека. Дошли до коноводов сели на коней и рысью отошли назад.

Харбинский Вестник

В Самайдзы прибыл казак, переодетый китайцем, в сопровождении старика, который помог ему спастись. Несколько дней тому назад казак попал в плен, но, уже окруженный врагами, успел спрятать ружье, патроны и шашку, а короткий нож — в поясе.

Приведенный на допрос к японскому офицеру, он отказался дать какие бы то ни было сведения. Офицер поехал своей дорогой, а продолжение допроса предоставил переводчику.

Этот последний прибег к пытке. Руки были изрезаны, особенно же досталось ногтям, которые частью были почти совершенно сорваны с пальцев. В конце концов пришлось, однако, оставить и эту попытку вымучить какие-нибудь сведения, и японцы покинули казака, связанного по рукам и ногам, под караулом двух часовых.

Ночью пошел дождь. Один часовой забрался под повозку, другой прилег у костра и заснул. Казак воспользовался этим случаем, ухитрился добыть нож из пояса, перерезал веревки и выбрался за линию охранения.