Я услышал шум в сенях и говор. Вернулись Юрок и Катрин со стопочкой чистого постельного белья. Не обращая на меня внимания, прошли в комнату. Потом, уже без белья, вернулась Катрин, подошла к окну и бросила какую-то книжицу на подоконник.

— Маман сказала, что Розочка просила отдать тебе.

Книжица оказалась паспортом, я открыл его — Слезкина Роза Федоровна. Стараясь не выдавать своих чувств, спросил:

— Она заплатила все свои долги?

— Все, — ответила Катрин. — Тебя облапошила и заплатила.

Мы многозначительно посмотрели друг на друга.

— Она уехала в Крым — куда именно?

Катрин, слегка приподняв брови, усмехнулась, и я в ответ, наверное, ухмыльнулся. Во всяком случае, выдержал ее взгляд.

— В Черноморск, — сказала Катрин и пояснила: — В семидесяти километрах от Евпатории, только севернее.

Пряча в карман сорочки Розочкин паспорт, я нарочно порассуждал вслух о Черноморске, мол, никогда не думал, что такой город в действительности существует. Дескать, всегда считал его не более чем плодом воображения Ильфа и Петрова, и вот на тебе…

Не знаю, какое впечатление произвели мои рассуждения на Катрин, но она вдруг предложила остаться переночевать.

— А что, уже пора идти? — сказал я и, натянув Розочкину кепку и поправив на плечах ее накидку, направился к двери.

Внезапно Катрин преградила дорогу:

— Ты что?.. В самом деле ее так… любишь?! И никаких объяснений, и никакой злости?!

В ответ я ничего не сказал. Честно говоря, я даже не понял, о чем она. Мне показалось, что она опять на грани истерики.

Я молча вышел и осторожно затворил рычащую дверь. Потом так же осторожно, чтобы не запутаться в проводах, прошел через сени и вышел на улицу.

Во дворике было достаточно светло, я направился к арке и, пока шел по тропке, чувствовал, что из окна на меня смотрит Катрин. Смотрит недобро, но ее тяжелый взгляд не мешал мне, а наоборот, веселил и придавал легкость шагу. Я был уверен, что Катрин завидовала мне в чем-то для нее очень важном, настолько важном, что она хотела бы оказаться на моем месте.

За аркой я немного постоял, обдумывая, куда идти, и решил, что надо ехать на железнодорожный вокзал, возвращаться домой. Розочкин муж должен быть материально обеспеченным прежде всего для того, чтобы она могла отдохнуть возле него от своей ужасающей нищеты.

Домой я приехал в шесть часов утра. Ехал в плацкартном на второй полке. Пассажиров было — под завязку! Некоторым даже одеял не хватило. Я, например, свое отдал бабке с нижней полки, которая по причине больных ног все откладывала сходить к проводнику, а когда сходила — одеял уже не было.

Бабка ездила к сыну. Он окончил при Московском экспериментальном ювелирном заводе ремесленное училище (стал классным гранильщиком алмазов), а его жена учится в медтехникуме (этот факт меня тронул до глубины души). И вот, поженившись, они мыкаются, потому что его не пускают к ней в общежитие (женское), а ее — к нему (его общежитие на территории завода, и все они, гранильщики, живут в нем под охраной, как в тюрьме).

Меня до того расстроил рассказ, что уже ночью, отдыхая под крылаткой, я несколько раз просыпался весь в слезах. Мне снились какие-то вооруженные люди кавказской национальности, которые, стоя у железных ворот, никак не пускали меня к Розочке, а ее — ко мне.

— Ро-озочка! — со всхлипом кричал я.

— Ми-итенька! — не менее горестно отзывалась она.

И я в слезах просыпался.

Если бы не одно маленькое происшествие, никто никогда бы не догадался, что я ехал в одних кальсонах — без штанов. Подвел меня проводник, его близорукость и еще наше ужасное время, рождающее преступные фантазии.

Когда мы уже приехали и я нес огромную бабкину сумку матрасного цвета (помогал ей выйти из вагона), на меня в тамбуре неожиданно напал проводник.

— Ах ты, хамье, вор! — заорал он и начал сдирать с меня крылатку.

Он решил, что я в одеяле из подотчетного ему имущества. Пришлось сказать, что это не я… а у меня штаны украли. И не только сказать, но и продемонстрировать их убедительное отсутствие.

В общежитии никто не среагировал на мою одежду, то есть никто не вспомнил, что я уезжал в меховой кепке, кожанке и так далее.

— А, это ты? — сказала Алина Спиридоновна спросонок и спокойно возвратилась на свой диван.

В моем наряде она не нашла ничего необычного. Как, впрочем, и жильцы нашего этажа. Когда я вышел на кухню (правда, вышел в старых суконных брюках, а на плечи накинул не Розочкину, а свою крылатку), никто и словом не обмолвился не только о моем одеянии, но даже и о поездке в Москву.

— Пожалуйста, возьми, — сказали мне на кухне и преподнесли целый кулек пирожков с творогом. — Сегодня родительская суббота.

Но самое поразительное, что и Двуносый никак не среагировал, что я в прежней одежде, а ведь новую приобретали вместе.

— Митя, молодец, что приехал! — сказал он обрадованно и вынес мою папку со стихами. — Сегодня санитарный день, времени с головкой, чтобы согласовать взаимовыгодный договор.

Он предложил совместный бизнес: с каждого проданного стихотворения ему на карман пятнадцать процентов от вырученной суммы. За что он обязуется:

1. Предоставить автору десятипроцентную ссуду в размере семисот долларов США сроком на весь текущий, тысяча девятьсот девяносто второй год.

2. Обеспечить автора соответствующей клиентурой и во время сделки столом за счет пивного бара.

3. Никогда не разглашать коммерческую тайну, связанную с данным договором.

Мне понравились условия… особенно ссуда, которая развязывала мне руки. Я сразу решил, что, подписав договор (Двуносый попросил составить его в двух экземплярах), немедленно отправлюсь на базар и на оставшиеся двести долларов приоденусь — дело было на следующий день по приезде из Москвы, в воскресенье, и я рассчитывал, что найду Визиря и куплю у него такие же, как и раньше, вещи. Да-да, в воскресенье я почему-то всегда рассчитывал на везение.

Однако Двуносый не отпустил меня. Спрятав договор, сказал, чтобы я немного разобрался со стихами, а он сбегает в казино и, если все будет нормально, вернется с покупателем.

Я посмотрел на рукопись, она была в порядке: стихи подобраны по темам, переложены закладками, единственное — я не знал, как определяться в цене. В самом деле, если стихи — товар, то должно быть какое-то объяснение, почему одно стихотворение оценивается в одну сумму, а другое — в другую. Я с горечью подумал: как жаль, что нет Розочки, она непременно надоумила бы, что делать… И в ту же секунду услышал (мысленно, конечно) ее ласково-снисходительный, несколько насмешливый голос — разумеется, не метражом оцениваются. Стихи — не жилплощадь. И не расстоянием от точки А, как по счетчику такси. Стихи следует оценивать наличием в них таланта, а он, талант, есть тайна, и тайна великая!