Крыша действительно была замечательная, почти готическая, покрытая рубероидом, местами оторванным от реек, которые высоко вверху смыкались, напоминая некий скелет чума. Она давно бы рухнула, если бы не прилепливалась к торцу трехэтажного дома из красного кирпича, к которому с течением времени припаялась намертво и стала как бы и его частью. Под такой грандиозной крышей самого одноэтажного строения словно и не было. Но оно было: навесная дверь с амбарным замком, маленькое деревенское окно с крестовидной рамой и железной решеткой внутри и, наконец, уборная — тоже прилепленная к торцу трехэтажки и сооруженная как бы наспех из всякого попавшегося под руку стройматериала (от обломанного листа шифера и куска фанеры до побитого кухонного подноса и местами облупленной шахматной доски).

Мы с Розочкой прошли к двери по натоптанной на снегу тропинке (в тени многоэтажек снег во дворике только-только подтаивал), висячий на петле замок оказался фикцией (Розочка сняла его без ключа). По-настоящему пугающей выглядела черная дощечка, прибитая над дверью. С надписью «Высокое напряжение» и рисунком черепа с костями.

В сенях действительно валялись какие-то оголенные провода, а дверь в помещение была обита жестью, на которой красной краской был изображен зигзаг молнии и выведено «Смертельно!». Словом, в сенях все выглядело настолько правдоподобно, что я постарался не наступать на провода.

Между тем Розочка вставила в английский замок ключик, и дверь, недовольно прорычав, отворилась. Она была толстой, массивной, обитой изнутри дерматиновым утеплителем.

Из жилого помещения дохнуло лекарствами и больничным теплом.

— Вот мы и дома! Входи, — сказала Розочка и, притянув вновь зарычавшую дверь, щелкнула выключателем.

Неоновая лампа под потолком, знакомо позванивая, задребезжала и, мигнув, наконец вспыхнула, да так ярко, что я зажмурился.

Возле окна, рядом с темно-синей отопительной батареей, стоял стул. Розочка на него сбросила крылатку — пригласила вместе с нею осмотреть «наши апартаменты» — так она сказала.

Апартаменты состояли из прихожей, довольно-таки просторной (мебель я уже указал — стул возле окна), и двух отдельных комнат. Розочкиной, когда заходишь с улицы — налево, за окном. И ее соседки (тоже подрабатывающей на «скорой») — направо, за настенным зеркалом и умывальной раковиной с двумя чугунными кранами для холодной и горячей воды.

Вначале мы вошли к соседке (так захотелось Розочке).

Комната была большой, очень большой, квадратов двадцать! Стены абсолютно голые и желтые (так желтеет водная эмульсия). Окно крестьянское, то есть такое же, как в прихожей, только стекла полностью забеленные, как в общественном туалете, и железная решетка не из рифленых арматурин, а катанки (лампочка на длинном шнуре светила достаточно ярко, я рассмотрел). Рядом с окном стояла белая, явно больничная тумбочка с приоткрытой дверкой. На ней лежали какие-то медикаменты — пахло карболкой и этиловым спиртом. На некотором удалении от нее кровать, полутораспальная, с панцирной сеткой, на которой (у большой спинки) лежал скрученный, как на вагонной полке, матрас без матрасовки, а на нем — подушка без наволочки. (Кстати, я обратил внимание, что в скрученном матрасе никаких простыней не было.) Еще из утвари: вешалка, прибитая к двери, открывающейся внутрь комнаты, и помойное ведро с веником.

— Негусто, — сказал я самодовольно (все-таки мое жилье было богаче). Но Розочка тут же парировала, что всякие мебеля — мещанство! Лично ей не нужны ни столы, ни шифоньеры, ни даже электроплитка, которая недавно перегорела, потому что после учебы и двенадцатичасового дежурства проще поесть в какой-нибудь забегаловке, а лишний час лучше поваляться в постели.

Она прижалась ко мне, и тут началось что-то невообразимое. Дело в том, что, сбросив накидку, Розочка осталась в медицинском халате. Я полагал, что она надела его на какую-нибудь одежду. Может, на джинсы и кофточку, ну, не джинсы, так трусики, — ничего подобного.

На ней были, кроме халата, туфли на полушпильках и сползшие на колени чулки. Вот и всё…

— Что, Митенька?!

Она повернула мою меховую кепку козырьком назад и до того потешной стала с этим фингалом — точь-в-точь сорванец-хулиган! А сама плутовски-плутовски так посмотрела на меня снизу вверх, перехватила взгляд и опустила глаза. Но не долу, а в разрез расстегнутого на груди халата, да так красноречиво, словно указывала — вот где твое настоящее богатство, вот где твои настоящие мебеля!

Сказать, что я согласился с нею, — стало быть, ничего не сказать. Потому что ее указание глазами открыло мне такие глубины истинной красоты, что в мгновение ока я взлетел в небеса и, грянув оземь, обернулся добрым молодцем Иваном-царевичем. А уж если ты почувствовал себя добрым молодцем, да еще и Иваном-царевичем, то никак не забоишься взять свою царевну на руки.

И я взял ее и понес в горенку-то светлую, на покрывала-то атласные, на перины-то мягкие, на перины-то пуховые.

Проклятая дверь! Я уже говорил, что она открывалась внутрь комнаты. Одолел я ее. С превеликим трудом, но все ж таки… Одолеть-то одолел, но и силушку-то порастратил свою молодецкую.

Розочка хохочет — весело ей, а у меня от напряга огонь в глазах. Шаг ступлю и проваливаюсь — не держит меня мать-земля. А тут еще и раковина умывальная, зацепился за нее, ну и на пол сел. Но Розочки не выпустил, чтобы, не дай бог, не ушиблась она, а уж о своих ушибах я и думать не смел.

Розочка вскочила, смеясь, набросила крючок на входную дверь и давай меня поднимать — кепку уронила, туфли свалились, халат раскрылся, но она и не подумала отступать. Хохоча, потащила меня за руку, и тогда я опять взмыл, взмыл в небеса хищной птицей, кречетом, кречетом весьма сильным. И оттуда, с небес, набросился я на свою голубку, а она и сама стряхнула с себя одежды и еще краше стала.

— Розочка! — вскричал я в восторге. — Вот твои деньги!

Я вынул из внутреннего кармана кожанки триста долларов и вложил ей в руку.

— О-о! — воскликнула она.

Потом несколько раз пересчитала три сотенные и так быстро и ловко спрятала их, что я не заметил куда. Впрочем, я и не старался заметить. Наоборот, я пытался попасть рукой в карман своей джинсовой сорочки, чтобы извлечь оттуда и другие оставшиеся деньги. Двуносовская предусмотрительность, которой я следовал, показалась мне в тот момент преступной. Но я ничего не мог поделать, рука скользила мимо — клапан кармана мешал мне.

Розочка по-своему истолковала мои действия. Стала помогать стаскивать кожанку и другие всякие одежды. Это было так здорово, так великолепно, что в порыве великой откровенности я спросил ее:

— Розочка, если я стану богатым человеком, ну, не миллионером, а благосостоятельным — ты вернешься, ты захочешь быть вместе со мной?

— А я что делаю, — залилась веселым смехом Розочка, — я уже вернулась, я уже хочу быть с тобой!..

Мы обнялись, как Иван-царевич со царевной, и унеслись в тридевятое царство в тридесятое государство. А все, что там было с нами, — я называю сладостным безумием.