Мне захотелось, чтобы и их мужья были спортсменами из общества «Трудовые резервы», которые в четкости маршировки и исполнения монументальных живых фигур нисколько бы не уступали, а даже превосходили бы своих жен. Увы, никакой четкости я не сумел добиться у этих тюх-матюх даже своим, казалось бы изощренным, воображением.

И сразу — необъятные поля России, снежная круговерть и толпы, толпы каких-то деклассированных элементов, то есть оставленных женами мужей, которые плетутся в онучах неведомо куда и своей полной деморализацией и лохмотьями напоминают разгромленных фашистских захватчиков, откликающихся на всякую подачку хлеба восторженным: «Гитлер — капут!.. Капут!.. Капут!..»

«При чем тут капут?!» — досадую я на свое неудавшееся развлечение, и в мгновение ока уже вновь стою на возвышении дворовой площадки и, словно бы и не прерывался, продолжаю поучительную речь:

— Нет-нет, не по схемам названных пословиц мы вдруг чувствуем душевный уют (смерть есть смерть, хоть на миру, хоть за компанию), а потому, что на уровне подкорки осознаем — раз ты один из многих, то уже не может быть и речи о твоем невезении (неудачники единичны), скорее здесь надо вести речь о твоей избранности. Да-да, избранности. А избранные — это лучшие, а у лучших только одно должно быть на уме — как облегчить жизнь ближнему, да и дальнему? Вот ушла жена, ну ушла, что теперь?.. Биться головой о стену?! Рвать на груди рубашку и, рыдая, кататься по полу?! Или, пуще того, впасть в озлобление и месть?! И ни то, и ни другое. Осознавая свою избранность, ты должен, в конце концов, почувствовать тихую радость оттого, что она ушла. То есть оттого, что теперь, когда ты не обременяешь ее своим присутствием, ей много легче, а стало быть, ты добился-таки своего и облегчил ей жизнь. Более того, отныне это твоя святая обязанность — во всем споспешествовать ей и на первый же ее зов неизменно являться с помощью…

Я осекся. Осекся не потому, что иссяк и мне больше нечего было сказать. А потому, что толпа, внимающая мне, неожиданно для меня (я не уловил той роковой минуты) превратилась в одно единое существо, нечесаное и угрюмое и какое-то уж очень первобытно-дремучее. Именно из-за его дремучести и осекся. Да-да, я вдруг почувствовал, что толпа не понимает меня, что я для нее варвар и, как с варваром, она сейчас разделается со мной — ждет лишь удобного момента…

И снова я у сторожевого окна. На этот раз почувствовал нестерпимый голод, наверное, я понервничал, произнося свою речь?! А день ушел. Во всяком случае, в нашем дворе уже ощущались сумерки — кое-где в окнах зажглись огни.

Я посмотрел на арку и на основательно подтаявшую тропку, точнее, подтаявший грязно-пятнистый снег, который казался взрыхленным. И сейчас же вспомнился люмпен-интеллигент, его волосатые, словно покрытые мехом, руки и железный, сотрясающий купе стук. Еще, кажется, не пережил ужаса, который повторился в памяти, а новый стук, тихий и робкий, буквально сбросил меня со стула.

— Роза, Розочка!

— Нет, это не Розочка и даже не Лилия, это собственной персоной Катрин! — отрапортовала соседка (я узнал ее по голосу, в котором, несмотря на веселую приподнятость, ощущалась готовность к агрессии, так хорошо запомнившаяся утром).

— Юра, Юрок, заходи, — слегка растягивая слова, позвала Катрин и, включив свет, выглянула в сени.

Я еще толком не рассмотрел эту самую Катрин в черной замшевой куртке и мужском черном берете с красным треугольником у виска (по-моему, берет морского пехотинца), а в прихожую уже вошел молодой человек моего роста, но по возрасту, пожалуй, помладше — кучерявый, розовощекий (ну прямо кровь с молоком!), голубоглазый брюнет. Даже и гадать не надо было — спортсмен, какой-нибудь самбист или каратист. Единственный недостаток — нос, в переносице толстый, напоминающий сосиску. А так — парень хоть куда! Только взглянул — сразу понял, что он и есть тот самый хитренький крысавчик.

Неудобно, конечно, подозревать, но одежда на нем задела за живое, мне даже в какой-то момент нехорошо стало. Темно-коричневая турецкая кожанка точь-в-точь как у меня. Джинсы — темно-синие, новые, в общем, и здесь попадание в яблочко… На кожанке «молния» расстегнута до пупка — видно, что она маленько тесновата в плечах. Еще бы — бугры мышц, словно отдельно живые, подрагивая, катаются под тельняшкой.

Может, я и не прав, но мне расхотелось смотреть на него.

— Юрок, знакомься, Розочкин муж! — сказала Катрин в своей манере, растягивая слова, и вдруг ни с того ни с сего захохотала, запрокинув голову.

Ее хохот (диковатый и необъяснимый) привел меня в замешательство. Юрок подмигнул мне и, пожимая руку, шепнул (в нос ударило тяжелым винным перегаром):

— Травки накурилась, а твоей бабы не видел, не знаю твоей вообще!

Ложь! Наглая, беспардонная!.. Я по глазам заметил — зрачки задергались, словно он отсчитывал что-то невидимое. Я отвернулся.

— Чего шепчетесь? — рассердилась Катрин.

Я глянул и обомлел. И вовсе не оттого, что она была большеротой и некрасивой (вот уж в ком легче простого узнавалась «фронтовичка», тем более в берете морского пехотинца). Нет-нет, не берет и не стареющая на корню молодость поразили воображение — меня поразил английский красный шарф, который я увидел на шее Катрин.

— Чего уставился, чего выпятил свои зенки?! — возмутилась Катрин, запихивая под куртку слишком уж наглядно выбившийся наружу шарф из королевского мохера.

— Да так, ничего… Просто он тебе очень идет, этот английский шарф. Наверное, пришлось за него хорошо заплатить?! — сказал безо всякого умысла и не думал ехидничать, тем более намекать на толстые обстоятельства.

Катрин рассвирепела, едва не бросилась на меня:

— А ты кто такой?! Почему ты здесь?! Кто тебе дал право сидеть в моей квартире?!

Когда я сказал, что жду жену, что она ушла в моей одежде и у меня нет никакой возможности покинуть квартиру, пока она не вернется, Юрок, потоптавшись у двери, тихо вышел на улицу. А Катрин закатила настоящую истерику, стала бегать по комнатам, зачем-то заглядывать под кровати, стащила с нашей постели простыни и наволочку. И всякий раз, пробегая мимо меня, кричала, что Розочка уехала домой, в Крым. Но пусть она не думает, такая-сякая, что на нее управы нет, что чужими вещами она откупится. У матери Катрин остался ее паспорт, и они через милицию еще устроят ей привод!

Слово «привод» добило меня, я впал в прострацию. Во всяком случае, перестал слышать беготню и крики. Я стоял и смотрел в окно, как с каждой секундой все больше и больше смеркалось и все больше и больше зажигалось окон в огромном доме напротив.

Пришел в себя, когда меня толкнули в плечо:

— Где Юрок?

Не дожидаясь ответа, Катрин выбежала на улицу вместе с простынями.

Продолжая смотреть на залитые светом окна, я теперь не видел их. Я прокручивал в сознании услышанное, а точнее, оно само прокручивалось, и пришел к выводу, что в эту квартиру Розочка не вернется. Она наверняка уехала, и причиною — я, моя одежда, которую она, очевидно, вынуждена была обменять на свою, отданную под залог ростовщице, матери Катрин. Ведь не случайно же Розочка встречала меня в халате на голое тело?! Да-да, такое не бывает случайным. Я представил весь ужас положения, в которое она попала, и мне стало больно за нее (когда по-настоящему бедствуешь — на все пойдешь). А потом, стесняясь встречи со мной, точнее, объяснений, которые и объяснять-то неловко, она взяла и уехала. Уж кто-кто, а Розочка знала, что ее Митя не промах, что ее Митенька что-нибудь придумает и не в пример ей выпутается. Какая все же она молодец! Мое сердце пролилось теплом благодарности к Розочке. Разрубила гордиев узел и — до свидания!.. Это просто счастье, что я приехал в Москву в новой одежде и Розочка смогла беспрепятственно выменять на нее свою.