Застав сейчас Емела за приготовлением папирос, Вильчур заметил с улыбкой:

— Хо-хо, приятель, куда же девалась твоя мудрость, твое пренебрежение к "системе завтра"?

Не прерывая своего занятия, Емел ответил:

— Мою мудрость обнаружишь в ясном взгляде моих прекрасных глаз, а пренебрежение — в искривлении моих златоустых губ. Но если ты думаешь, что у меня поменялось мнение, то глубоко ошибаешься. Просто я заметил, что в последнее время ты как-то небрежно приготавливаешь папиросы, а поскольку я люблю курить плотные, я пошел на незначительный компромисс с превратностями жизни и сделал им маленькую уступку.

Вильчур посмотрел на свою дрожащую руку.

— Да… Небрежно… Ты прав, приятель. Постепенно человек становится совсем никудышным.

Емел чуть-чуть пожал плечами.

— И какой же отсюда вывод?

— Грустный.

— Я не разделяю такого мнения и могу смело заявить, что возражаю полностью и с самым глубоким убеждением.

— Каким же софизмом ты опять угостишь меня? — Вильчур вяло усмехнулся. — Ты же не станешь доказывать мне, что потеря руки или ноги, слуха или зрения становится радостным событием?

Емел аккуратно укладывал готовые папиросы в коробку.

— Радостное — это неточное выражение. Точнее будет сказать — полезное.

— В чем же его польза?

— В постепенности. Разумная природа придумала неплохое правило отучивания живущих существ от жизни. Как же проще можно было организовать это, чем ограничивая постепенно контакты человека с окружающим миром? Чаще всего смерть приходит, когда уже жизнь стоит немногого. Ревматизм сделал руки неловкими, подагра исключила ноги, скажем так, из оборота, желудок не принимает никаких вкусных вещей и не усваивает ничего, кроме омерзительной кашки, почки не хотят пропустить даже самой маленькой рюмки "выборовой", сердце не позволяет принять участие в конкурсных забегах, уши не слышат пенья соловья и журчания ручья, нос не отличает запаха старой трубки от запаха ландыша, глаза не замечают очарования прелестной женщины, а если бы и заметили, то все равно организм бы уже ничего не получил, потому что все остальное уже давно на пенсии… Все это прекрасно и логично скомпоновано. Человек постепенно становится изолированным от этого мира. У него работает только мозг, который, разумеется, должен чем-то утешиться. И тогда он утешается тем, что есть иной мир, где можно вполне существовать, не пользуясь такими инструментами, как конечности, желудок, орган обоняния и тому подобное. Я бы даже сказал, что очень любезно со стороны природы создать такой плавный переход от жизни к смерти. Старость со всеми ее недомоганиями является благом человека.

Вильчур нахмурил брови.

— С определенной точки зрения я могу согласиться с тобой. Но эти увечья и недомогания, о которых ты говорил, не всегда являются уделом стариков. Они часто обрушиваются на людей, которые находятся, по всеобщему признанию, в возрасте, называемом молодостью или юностью.

Емел закурил и, смакуя запах дыма, отрицательно покачал головой.

— Я не принимаю во внимание возрастной фактор. Он для меня не существует.

Вильчур засмеялся.

— Мне ничего иного не остается, приятель, как признать, что и здесь ты оригинален, потому что ты единственное исключение на свете, кто не принимает во внимание возраст.

— Я могу быть единственным, но разве это как-то опровергает правильность моих утверждений или логику? Возраст — это фактор времени и только времени.

— Ты глубоко ошибаешься. Во-первых, это не только дело времени, но и индивидуального развития в этом времени, вопрос внутренних и внешних достижений, вопрос духовной и умственной зрелости, вопрос общественного положения. Переходя от абстракции к реальности, возьмем близкий и очевидный пример — меня. По крайней мере, я не чувствую себя дряхлым и считаю, что мог бы быть гораздо более пригодным, если бы не повреждение руки, не это увечье. А во-вторых, ты ошибаешься, считая, что человека следует отучать от жизни, прерывая постепенно контакты с ней. Здесь психическое состояние, душевное играет большее значение, чем физические недомогания. Какие-нибудь незначительные осложнения вызывают порой полную апатию к жизни и равнодушие к смерти. Трехдневные мучительные боли у молодого и здорового человека могут вызвать такую реакцию, что он возненавидит жизнь и будет близок к самоубийству. А были у меня и

такие пациенты, которые после ампутации обеих рук и ног не переставали самым активным образом интересоваться всем, что их окружает.

Емел поднялся.

— Извини, император. Я лишаю себя права продолжать этот диспут, но сделаю это в другой раз. Сейчас, к сожалению, не могу уделить тебе внимание, так как приближается время моего ежедневного похода в Радолишки. А ты тем временем застрахуй свою аргументацию в каком-нибудь страховом обществе. Заработаешь на этом, так как тебе выплатят весьма солидную компенсацию. Ее разгромят так, что камня на камне не останется.

Он поднял над головой шляпу и затянул охрипшим голосом:

— Камень на камне, на камне камень, а на том камне еще один камень.

Он удалялся, напевая, а Вильчур с улыбкой наблюдал за ним. Он совершенно точно знал, что Емел ускорил свою прогулку в пивную только потому, что не мог найти контраргументов, а вообще не любил в дискуссии соглашаться с чьим-нибудь мнением.

Когда Вильчур заглянул к Люции, он застал ее за шитьем. Степень заинтересованности Люции ожидаемым балом оказалась для него неожиданностью. Как ему помнилось, в Варшаве Люция довольно редко бывала на балах или танцах, не увлекалась даже такими развлечениями, как театр и кино. Вильчуру казалось это вполне естественным, так как соответствовало его собственным интересам. Он считал Люцию очень серьезной девушкой, которая не напрасно посвятила себя такой ответственной и достойной работе, как работа врача.

Сейчас он был поражен переменой в ней, потому что усматривал неожиданное желание потанцевать. Еще несколько дней назад он бы смеялся, если бы ему сказали, что Люция может уделить столько внимания таким смешным мелочам, как переделка платья.

Его ждал еще один сюрприз. Как раз в субботу, несмотря на то, что в амбулатории еще шесть человек ждали перевязки, Люция, проинструктировав Донку, сама отправилась в Радолишки. Когда часа через два она вернулась и он поинтересовался, что случилось, она ответила так, точно это было обычным делом:

— Сегодня ведь этот бал в Ковалеве, и я должна была пойти к парикмахеру, чтобы сделать прическу.

Только сейчас он заметил на ее голове какие-то удивительные локоны и кудряшки. Ей это было к лицу. Но он не нашелся, что сказать, кроме как:

— Ну, конечно, конечно.

Во время обеда он заметил, что ее ногти покрыты розовым лаком. Все это было для него необычно.

— Это не должно меня удивлять, — убеждал он себя. — Она молода, а мы ведем такой серый, бесцветный образ жизни. Этот бал для нее настоящее событие.