— Значит, они сделали это?! — она схватила его за руку, и его словно током ударило.

Это уже была игра на его слабостях. Как правило, обычно он был ведущим, а здесь едва успевал реагировать. Впрочем, она тут же сделала вид, что лёгкий флирт ни к чему не обязывает: подумаешь, Феликс Родионов. Да таких журналистов пруд пруди. На пару секунд ему стало обидно, а потом он подумал, что, быть может, это залог прекрасного будущего, к которому он подспудно стремился, но до сего дня не понимал своего счастья, и вдруг ему открылась истина, что счастье — это очень простая вещь, вот оно, рядом, в виде Гринёвой, и слегка окосел от просветления.

— Да, они сделали это! — кивнул он через силу и сглотнул слюну.

От неё пахло сигаретами, губной помадой и алкоголем. К тому же она дергалась, как заведённая, и её рыжая чёлка взлетала, как облако. Ещё мгновение, и он, не в силах сдержаться, полез бы целоваться.

— Феличка, ты гений! — махнула она рукой, но так, словно он был всего-навсего надоедливой мухой.

— Ну не без этого… — скромно потупился Феликс, хотя ему сделалось чуть-чуть обидно, но это приятная и сладостная обида.

Молодец, моя девочка, моя муза, моя любовь, моя судьба, самозабвенно расчувствовался он, но, естественно, промолчал, ибо был великим стратегом по части любви и знал, что надо держать язык за зубами, потому что ни одна крепость не сдаётся без планомерной осады. Он понимал это умом, но не сердцем, и его мучил краеугольный вопрос: «Почему она легла со мной в постель? Почему?» И боялся думать, что действительно по любви. В жизни так не бывает, страдал он, только в кино и только в сказках. Как он хотел, чтобы сказка оказалась былью.

— Но это же мировая сенсация! — Она сразу всё поняла. Она была хорошей журналисткой и всё ловила на лету.

Её аналитический аппарат превосходит даже мой аналитический аппарат, восхитился он до умиления и слегла прослезился. Она создана, чтобы делать политику и купаться в политике. Мы будем отличной парой, если не убьём друг друга в постели.

— Да, — сказал он, наполненный до краёв собственной благодарностью, — я дарю её тебе, — и незаметно сунул ей в ладонь флешку.

Дверь открылась, и они, держась за руки, как примерные дети, вошли внутрь. Кабина оказалась пустой. Феликс тут же решил воспользоваться ситуацией, но наткнулся на продуманную оборону, состоящую из локтей, предплечий и прижатого к груди подбородка. Он отступил и вопросительно уставился на неё.

— Но ведь мы же уже?.. — вопросительно сказал он.

— А ничего не было… — огорчила она его, поправляя прическу. — Ты, Фелюшенька, был мертвецки пьян.

— Не может быть, — удивился он. — То есть я могу быть мертвецки пьян, но шанса своего не упускаю.

— Это не тот случай, — снова огорошила она его.

— Ты меня разыгрываешь? — уточнил он.

— Нисколечко, — холодно ответила она.

Её игра губами стоила ему нескольких седых волос, испорченной печени и излившейся желчи, а лицо у него непроизвольно дёрнулось с правой стороны, словно у него началась невралгия троичного нерва.

— Тогда я ничего не понимаю, — отступил он и забыл, что лицо нужно контролировать во что бы то ни стало, словно это был последний редут, сдав который, не имело смысла жить.

— Я тоже ничего не понимаю, — согласилась она, глядя на него, как мадонна на неразумного дитятю.

Но ведь мадонны на то они и мадонны, чтобы быть любовницами в жизни, подумал Феликс:

— Так не бывает…

— И на старуху нисходит проруха, — призналась она беспечно, подув на свою волшебную чёлку. — Но!.. — и брови её взметнулись вверх.

— Иди ты знаешь куда! — разозлился он, потому что впервые попал с женщиной в неловкое положение.

Вот что значит спать с собратом по перу: слова не даёт сказать. Язычок у неё острый, как бритва.

— Упустил ты свой шанс, Фелюшенька, — подразнила она его и подула на свою шикарную чёлку.

— Не называй меня так, — попросил он почти что слёзно.

— А как тебя называть? — она посмотрела на него, широко распахнув глаза.

— Но ведь… — пропустил он мимо ушей шпильку, — ещё можно что-то исправить?

— Второй попытки, как в спорте, не бывает.

— Я не напьюсь, — скромно пообещал он.

— А стоит ли таких жертв? — спросила она и снова подула на свою шикарную чёлку.

— Конечно, стоит! — воскликнул он так, что она поморщилась, как при виде дохлой кошки.

На него словно столбняк напал. Он не мог пошевелить ни руками, ни ногами. Всего-то делов, думал он так, как привык думать, но почему-то окончательно оробел. С такой продуманной обороной он ещё не встречался: Гринёва снова обвела его вокруг пальца, выскользнула, как угорь из пальцев, она словно читала его мысли и опережала на полшага, а в её глазах прыгали чёртики смеха. Ведьма, подумал он, точно, ведьма. Страх, который оставил было его, всплыл откуда-то из-под сознания, и он снова стал один-одинешенек во всей вселенной, никому не нужный и совсем пропащий, хоть бери да вешайся.

— Я не могу принять твоего предложения, — сказала она и гордо протянула ему флешку.

— Почему? — спросил он упавшим голосом.

Всё, что он возводил с таким трудом, рушилось в одно мгновение. Сердце падало, как в скоростном лифте. Ему казалось, что он заслужил благосклонности.

— Потому что это то, что бывает в жизни один раз, — вдруг абсолютно серьёзно объяснила она.

Вот это принципы! — восхитился он и предложил:

— Давай поделим славу пополам. Всё равно тебе придется упомянуть меня как источник информации. К тому же надо будет объясняться с очень серьёзными людьми.

Он почему-то вспомнил мистера Билла Чишолма и подумал, что теперь им не по пути и что мистер Билл Чишолм обязательно предъявит претензии и что надо сделать всё, чтобы он их не предъявил.

— Я подумаю, — сказал она, загадочно блеснув улыбкой.

— А чего здесь думать?! — удивился он, полагая, что всё в жизни, за редким исключением, надо делать быстро, ибо обстоятельства в этой жизни быстро, если не мгновенно, меняются.

Переспи я с ней на самом деле, она бы не так пела, подумал он со странным ожесточением к самому себе, но не был уверен в собственных выводах.

— Боюсь, что на нас спустят всех собак, — сказала она небрежно.

И вмиг стала серьёзной — такой, какой она, должно быть, бывала в больших кабинетах, где сидели толстые, задастые дяди, правившие этим миром. А вся её напускная бравада — всего лишь защитная форма, чтобы выжить в суровой журналистской действительности. У Феликса не хватило слов: оказывается, такой, именно такой он любил её ещё больше всего. Однако, к своему ужасу, он понял, что это всего-навсего демонстрация пакта о ненападении, не дающего никакого преимущества. С другой стороны, надежда говорила, что половина дистанции пройдена, и он тут же подумал, что в очередной раз ошибся, ибо не видел финиша. Финиш был где-то за горизонтом, в далёком будущем, до которого надо было ещё топать и топать.