И опять метро, опять две пересадки – на «Курской» и на «Проспекте Мира». Ладно, силы у меня найдутся. Сил всегда достаточно, надо записать это где-нибудь на видном месте, чтобы не забывать.

– Люти топри, – заныл знакомый голос, – ви извинитте нас что ми вам опращаемся.

Вдруг я осознал, что этот голос меня радует. Впервые я взглянул на маленькую, профессионально скорбную женщину с веселым узнаванием – как на свою. Может быть, как на актрису из нашего с Колей общего театра. Приятно было видеть и ее, и чумазого мальчика, уже из другой семьи – из второго актерского состава. Только на Тайнинской, подходя к подъезду, я понял, что все еще улыбаюсь.

Вовка мазал полосы обоев прозрачным киселем клея и подавал их мне. С каждым узорчатым куском комната увеличивалась в размерах и наполнялась новой жизнью. Перинин напевал «диги-диги-дон» и приятно хлюпал клеевой кистью по желтоватой бумажной изнанке. И, кажется, впервые за много дней я не отдал бы все на свете за возможность оказаться в поезде, который сейчас маленькой темно-зеленой змейкой подползал к предгорьям Урала (если, конечно, у таких маленьких гор могут быть предгорья).

Метель вернулась под вечер. Однокомнатная квартирка в Бирюлево располагась на первом этаже. Даже в солнечные дни там было довольно сумрачно, а сейчас, несмотря на ранний час, в комнате на чемоданах сидела ночь. Серые снежные отряды маршировали мимо, стекла дрожали и потрескивали под натиском ветра.

Санька должна была появиться еще полчаса назад. В три я думал, что хочу побыть один подольше, раз уж нельзя сбежать. Но квартира была съемная, причем снимал ее не я, а Таня Меленькова, моя хорошая знакомая. Таня согласилась принять на постой Саньку, приехавшую из Дудинки на три дня, и выдала мне запасной ключ. У Саньки ключа не было, и поэтому сбежать я никак не мог – иначе она оказалась бы у запертой двери, пока не придет Меленькова. А Таня из деликатности постарается прийти как можно позже.

Словом, все пути к отступлению были отрезаны.

Изредка сквозь прорехи пурги мутно проглядывали фары проезжающих автобусов и легковых машин, а потом улица вновь исчезала. Но свет в комнате зажигать не хотелось. Неровный мрак рядом с огромным аквариумом, в котором бесновалась огромная метель, как нельзя лучше соответствовал моему хаосу: во мне был такой же мятущийся мрак. И если бы было возможно, я бы и в мыслях ничего не включал – уж очень не хотелось признавать, что, собственно, со мной происходит.

Прошел час. Саньки не было. Мысли о позорном бегстве исчезли. Прикоснулся пальцами к стеклу – пальцы были холоднее. Ветер усилился, стекло вздрогнуло, и я понял, что ничего так не хочу, как увидеть Саньку, объясниться и включить свет. Наш общий, для двоих.

Никогда не мешайте вашим друзьям разводиться. Будьте благоразумны, проявите выдержку. Отойдите в сторонку, прикиньтесь нейтральной Швейцарией, а еще лучше – белым пятном на карте непознанного мира. Браки, разводы – личное дело друзей, ваше вмешательство только навредит, причем раньше всего – вам самим, уж поверьте.

Это я знаю сейчас. Но тогда, много лет назад, когда мои лучшие друзья Коля и Санька собирались разводиться, мне втемяшилось, что я могу спасти их брак. Я любил их именно как пару и с тех пор, как они поженились, никогда не думал о них порознь, хотя с Санькой познакомился года на три раньше.

* * *

Тот год выткался пестрым на удивление. Я учился в десятом классе и по вечерам ходил на репетиции театра «Ойкос» в ДК имени В. П. Карасева. Дорожки сквера были устланы рябыми тополиными листьями, небо над Дворцом подпирали колонны белесых, табачно-желтоватых и грязно-розовых заводских дымов, а моя жизнь день ото дня становилась все новее и непривычней. На шкафу сохла очередная картина, ногти были выпачканы красками, а свитера и рубахи пропахли пиненом, казеином и кедровым лаком.

Читая Новый Завет, Платона и Лосева, я поражался не только глубине написанного, но и тому, что сам достиг такой высоты. У меня появились взрослые друзья, непризнанные художники и поэты. Роман с Кохановской летел, как самолет без пилота: даже в лучшие минуты мы приближались к катастрофе.

Город кружился, волшебно позванивал, загорался и нависал громадами тьмы. А теперь вот еще нарисовался и «Ойкос». Странно было одно: каждый день я продолжал ходить в школу, хотя школьником себя давно не чувствовал.

Театр только образовался, его возглавила молодая выпускница Челябинского института культуры Мила Михайловна, эффектная эмансипе в огромных модных очках. Мила Михайловна надменно курила, громко смеялась и красиво жестикулировала, была страстно влюблена в театр и мечтала о постановке-сенсации. Любое помещение, где она появлялась, было ей тесно. Может быть, она и курила так много для того, чтобы все ограничения скрылись в сизом витиеватом тумане. Единственное пространство, где ее голосу жилось привольно, была сцена.

Поскольку творческих людей в нашем районе можно было пересчитать по пальцам однорукого, Мила Михайловна моментально познакомилась с художником Вялкиным, моим старшим другом и учителем с большой буквы. Вместе они решили поставить на тайгульской сцене авангардистский спектакль «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Роль титульной чайки была отдана мне.

Начались месяцы репетиций. Мы встречались во Дворце имени В. П. Карасева, в угловой комнате на втором этаже, беседовали, разыгрывали этюды, произносили скороговорки, спорили и пели песню про «актерское трудное счастье». Из окон комнаты была видна пустая танцплощадка во внутреннем дворике, раскрашенная разноцветными концентрическими кругами. Это должно было походить на грампластинку, но более напоминало мишень. Изредка при свете фонарей было видно, как через мишень наискосок пробегает фигурка уборщицы или дежурной по сцене.

Наши театральные способности были невелики, Мила Михайловна время от времени играла этюд «отчаянье», говорила «к черту, ничего у нас не выйдет», эротично хватаясь за сердце. Девочки бросались обнимать и утешать Милу Михайловну, мальчики виновато хмурились, а Мила Михайловна через несколько минут закуривала очередную сигарету и возвращалась к работе с видом каторжника-пассионария.

Вот в один из таких вечеров к нам во дворцовую комнату, пахнувшую скипидаром и табаком, заглянула девушка, корреспондентка заводской многотиражки «Вагоностроитель». Девушка была тоненькая, высокая, большеносая и большеротая, с немного сонными зелеными глазами и руками незабываемой красоты. Она очень стеснялась, говорила ломающимся низким голосом и просила пустить ее на наши репетиции, потому как ей поручено сделать большой репортаж о нашем театре. Это и была Александра Тескова. К тому моменту она уже училась заочно на журфаке в Сверловске и для нас, школьников, была человеком вполне взрослым. Кстати, никакой репортаж она так и не сделала, а единственный материал в «Вагоностроитель» написал как раз Коля.

Может быть, из-за ее взрослости, но главное – оттого что мое сердце принадлежало Лене Кохановской, Санька не вызвала во мне романтического интереса. С первого дня знакомства я относился к ней с уважительной нежностью, если такое, конечно, возможно. Хотя уважительности было больше.