Так говорил Беназар и словам своим не изменял: он не привил своему сыну ни вкуса к торговле, ни вкуса к ремеслу, зато читал с ним ученые книги и, полагая, что всякого молодого человека, кроме учености и почтительного отношения к старшим, красят твердая рука и стойкий дух, довольно рано приучил его к оружию, и скоро уже Саид считался среди своих сверстников и даже юношей постарше отличным бойцом, а в верховой езде и в плавании ему вообще не было равных.

Когда Саиду исполнилось восемнадцать, отец отправил его в Мекку, ко гробу Пророка, чтобы там, в этом священном месте, вознести молитву и совершить подобающие обряды, как того требовали обычаи и заветы предков. Перед отъездом отец призвал к себе Саида, похвалил его за примерное поведение, дал ему несколько добрых советов, снабдил деньгами и напоследок сказал:

— Есть еще кое-что, о чем я должен тебе поведать, сын мой! Мне чужды всяческие предрассудки, которые живут среди простых людей. Я, конечно, не прочь ради развлечения послушать разные истории о феях да кудесниках, но я далек от того, чтобы верить в такие сказки, уподобляясь тем невежественным умам, которые считают, будто эти гении, или как там их еще называют, имеют влияние на нашу жизнь и наши поступки. Но твоя матушка, которой уже нет с нами двенадцать лет, она свято верила, как в Коран, во все эти чудеса, и как-то раз, когда мы были с ней наедине, она, взяв с меня слово, что я никому не открою ее тайны, разве что когда-нибудь родному ребенку, — она призналась мне, что с самого своего рождения связана с феей. Я поднял ее на смех, но позже, скажу тебе честно, Саид, в день, когда ты появился на свет, я стал свидетелем таких явлений, которые повергли меня в изумление. С самого утра тогда лил ливень и грохотал гром, а небо почернело так, что читать можно было только при свете. Но вот около четырех часов дня мне сказали, что у меня родился мальчик. Я поспешил в опочивальню твоей матушки, чтобы увидеть моего первенца и благословить, но перед самым входом путь мне преградили служанки, сказавшие, что пока заходить туда никому нельзя — Земира, моя супруга, дескать, всех выгнала, ибо желала остаться одна. Я начал стучаться в дверь, но напрасно, никто мне не открыл.

Пока я вот так стоял среди служанок под дверью, несколько раздосадованный, небо вдруг очистилось и стало ясным, как никогда, и что самое удивительное — чистейшее голубое небо открылось только над нашей родной Бальсорой, вокруг же все было черным-черно от нависавших мрачных туч, и молнии били одна за одной, не доставая пределов очерченного круга. Я с любопытством созерцал это необычное зрелище, когда двери вдруг распахнулись, и я поспешил войти, оставив служанок ждать снаружи и собираясь первым делом узнать, зачем твоей матушке понадобилось запираться. Когда же я ступил в ее покои, на меня пахнуло дурманящей волною ароматов, смесью роз, гвоздик и гиацинтов, от чего у меня на какое-то мгновение даже в голове помутилось. Матушка твоя поднесла мне тебя и показала сразу крошечную серебряную трубочку, которая висела у тебя на шее на тонкой, как шелковая нить, золотой цепочке. «Та добрая женщина, о которой я тебе как-то рассказывала, была у меня, — сказала твоя мать, — и подарила твоему мальчику эту вещицу». — «Значит, это твоя ведьма устроила нам тут хорошую погоду, и это от нее остался в комнате запах роз и гвоздик? — рассмеялся я, не слишком веря ее словам. — Могла бы подарить что-нибудь посолиднее, чем эта дудка, — кошель, набитый золотом, доброго коня или что-нибудь в таком роде». Матушка твоя принялась увещевать меня, умоляя оставить подобные шутки, ибо феи, по ее словам, очень обидчивы и могут быстро сменить милость на гнев.

Я уступил ее просьбам и замолчал, щадя ее болезненное состояние. Больше мы об этом странном происшествии никогда не говорили, и только шесть лет спустя, когда она, во цвете молодости, вдруг почувствовала, что близится ее смертный час, она вернулась к тем давним событиям. Она вручила мне ту дудочку и наказала передать ее тебе в день, когда тебе исполнится двадцать лет, а до того не отпускать тебя ни на минуту от себя. Но придется отдать тебе подарок немного раньше, — продолжал Беназар, доставая из шкатулки серебряную трубочку на длинной золотой цепочке. — Не в день двадцатилетия, а на восемнадцатом году твоей жизни, потому что ты отправляешься в странствие, и, кто знает, быть может, когда ты вернешься домой, я уже отправлюсь к праотцам. Не вижу разумных причин держать тебя тут еще два года, как того желала твоя заботливая матушка. Ты славный юноша и весьма смышленый, с оружием ты управляешься не хуже какого-нибудь двадцатилетнего, вот почему я с полным правом уже сейчас могу спокойно объявить тебя совершеннолетним и не ждать, пока тебе исполнится двадцать. Так что ступай себе с миром и помни во всякое время о своем отце, и в счастье, и в несчастье, от чего упаси тебя Аллах.

Вот такие слова произнес Беназар из Бальсоры, отпуская своего сына. Саид, немало взволнованный, попрощался с отцом, повесил цепочку на шею, трубочку спрятал в кушак, вскочил на коня и поскакал к тому месту, откуда отправлялся караван, следовавший в Мекку. В скором времени все собрались: около восьмидесяти верблюдов и несколько сотен всадников тронулись в путь, вместе с ними за ворота Бальсоры выехал и Саид, которому суждено было еще не скоро снова увидеть родной город.

Поначалу Саид с головой ушел в новые впечатления, и путешествие, и множество невиданных предметов — все было ему в диковинку, но по мере приближения к пустыне, глядя на открывающиеся дикие, безлюдные просторы, он становился все более задумчивым и вспомнил те слова, которые отец сказал ему на прощанье.

Он достал подаренную трубочку, повертел ее в руках и решил попробовать — не получится ли у него извлечь из нее чистый приятный звук. Но дудочка молчала — как он ни старался, как ни раздувал щеки из последних сил, ничего не выходило. Раздосадованный тем, что подарок оказался таким бестолковым, он сердито засунул трубочку обратно в кушак. Но скоро он опять вернулся мыслями к загадочным речам матушки. Ему, конечно, доводилось слышать о феях, но он не слышал, чтобы хоть кто-нибудь в Бальсоре был связан с такими сверхъестественными существами; всё, что рассказывали об этих духах, относилось либо к дальним странам, либо к давно прошедшим временам, поэтому он был уверен, что фей больше нет на свете, хотя, может быть, они просто перестали являться к людям и принимать участие в их судьбе, — по крайней мере, он так думал. Эта уверенность, однако, боролась теперь в нем с настойчивым желанием все же постичь таинственный, сверхъестественный мир, с которым, как ему хотелось верить, соприкоснулась его мать. Занятый такими мыслями, он целый день провел как во сне, оставаясь безучастным к разговорам своих попутчиков и не обращая внимания ни на их песни, ни на их смех.

Саид был очень приглядным юношей: в глазах его светились храбрость и отвага, выразительная линия рта подчеркивала красоту его лица, во всем его облике, несмотря на молодость, сквозило необычайное достоинство, какое редко встретишь у его сверстников. Наездником он тоже был отменным: в его посадке было столько сдержанной уверенности, позволявшей ему легко, но вместе с тем и твердо управляться с конем в полном боевом облачении, что он приковывал к себе всеобщее внимание.

Рядом с Саидом ехал один старик, который все посматривал на него с явным удовольствием и вот теперь решил осторожно порасспросить его о том о сем, чтобы понять, какого духа этот молодой человек. Саид, которому с детских лет было внушено почтительное отношение к старшим, отвечал на его вопросы с приличествующей скромностью, но так умно и рассудительно, что доставил своему спутнику искреннюю радость. Но поскольку мысли юноши весь день были заняты только одним, то так вышло, что довольно скоро они заговорили о таинственном царстве фей, и кончилось все дело тем, что Саид напрямую спросил старика, верит ли он в существование фей, добрых или злых духов, которые могут охранять или преследовать человека.