На следующий день было организовано «триумфальное шествие». Кортеж машин пересек весь город. Рядом со мной сидел сияющий мэр. Шум высыпавших на улицу людей не умолкал, а этажи домов сверху донизу утопали в трепещущих флажках и вымпелах. По Бродвею мы ехали под неумолкаемые крики: «Да здравствует Франция!», «Де Голлю ура!», «Хелло, Чарли!», которые смешивались с шелестом закрывавших небо кусочков разноцветной бумаги, вылетавших из 100 тыс. окон. В Сити-Холле состоялся прием, на котором присутствовали многочисленные представители общественности и было произнесено множество торжественных речей. Я вручил награду мэру Ла Гвардиа, который с июня 1940 принадлежал в Америке к числу самых горячих и активных сторонников Сражающейся Франции. Мне был вручен диплом почетного гражданина Нью-Йорка, а несколько позже, на многолюдном банкете, мэр, произнося тост, сказал: «Я поднимаю этот бокал в честь генерала де Голля и приветствую его как самого юного гражданина Нью-Йорка, поскольку всего час назад мы внесли его имя и фамилию в книгу актов гражданского состояния. Правда, с того момента мы зарегистрировали рождение еще 45 младенцев!» Губернатор штата Джон Дьюи сказал мне: «Человек я скорее бесстрастный, но я был потрясен взрывом эмоций горожан». Конечно, стремление придать любому событию, в том числе и торжественному, броский, яркий характер свойственно публичному проявлению американцами своих чувств. Но на этот раз в эмоциональном порыве они выразили по отношению к Франции любовь и уважение, идущие из глубины души.

С той же теплотой встретил нас и Чикаго, хотя, в отличие от Нью-Йорка, европейские дела мало кого здесь волновали. Его население составляют выходцы из самых различных стран. «Здесь, — сказал мне мэр Эдвард Келли, — вас будут приветствовать на 74 языках». Побывав в день приезда на обеде, данном муниципальными властями, побродив на следующий день по улицам и бульварам для ознакомления со строительством, символизирующим новые веяния, ответив на приглашение посетить городскую ратушу, приняв участие в грандиозном банкете, организованном «Ассоциацией торговли» и «Американским легионом», мы повсюду были окружены массой людей самых различных национальностей, но единых в добром к нам отношении.

Канада также встретила нас открытым выражением добрых чувств. Встречавшие меня генерал-губернатор граф д'Атлон и его супруга принцесса Алиса заявили: «Вы могли оценить в прошлый ваш приезд, с какими чувствами встречала Вас наша страна. Сегодня сила этих чувств к Вам и Франции выросла на 300 процентов». — «Почему же?» — «В прошлый раз Вы были для нас вопросительным знаком, а теперь Вы — знак восклицательный!» В Оттаве власти и народ выказали нам все мыслимые и немыслимые знаки внимания. В наших беседах между премьер-министром Макензи Кингом[112] и мною, которые проходили в присутствии министров иностранных дел Сен-Лорана[113] и Бидо, а также послов Ванье и Жана де Отклока, мы чувствовали себя тем более непринужденно, что интересы Франции и Канады нигде и никак не пересекались.

Макензи Кинг попросил меня встретиться с ним с глазу на глаз. Ветеран политики, отстаивающей чисто канадские интересы, сказал мне: «Хочу изложить Вам суть нашего взгляда на вещи. Граница Канады с Соединенными Штатами простирается на 5 тыс. км, и это соседство бывает порой очень тягостным. Канада — член Содружества наций, что иногда нас сковывает.

Наша же цель — быть полностью независимыми. Наши земли необозримы, ресурсы неисчерпаемы. Мы хотим использовать их в наших собственных интересах. У нас нет никаких причин становиться на пути Франции в какой-либо области. Напротив, мы с радостью готовы оказать ей наши добрые услуги, когда она этого пожелает». — «Что касается нас, — ответил я канадскому премьеру, — то две мировых войны доказали весомость вашей помощи. В мирное время мы несомненно воспользуемся вашей дружбой. Ваши слова окончательно убеждают меня, что Франция была тысячу раз права, придя некогда на эту землю и бросив в нее семена цивилизации».

В Париж мы возвращались через Ньюфаундленд, где совершили посадку на американской базе в Гандере. Прогуливаясь, я услышал обращенные ко мне голоса. Я подошел. Большая толпа местных жителей из разных уголков острова собралась у ограды и радостными криками приветствовала генерала де Голля. Храня верность своим прародителям, выходцам из Нормандии, Бретани, Пикардии, когда-то поселившимся на Ньюфаундленде, все говорили по-французски и, откликаясь на зов предков, провозглашали здравицы в честь Франции и протягивали ко мне руки.

Вскоре после моего возвращения собралась Лондонская конференция — последний шанс достичь согласия между четырьмя союзниками. С 11 сентября по 3 октября Бирнс, Молотов, Бевин и Бидо общими усилиями пытались распутать клубок европейских проблем. На деле же в ходе заседаний «четверки» противоречия между русскими и англосаксами все более обострялись. В вопросе об Италии лишь с трудом можно было различить контуры будущего соглашения об Истрии и Триесте. Со своей стороны, Жорж Бидо разъяснил своим коллегам суть незначительных изменений, которые мы хотели внести в демаркационную линию в Альпах, и получил от них согласие на установление новой франко-итальянской границы. Но когда на обсуждение был поставлен вопрос о бывших итальянских колониях и англосаксы заговорили о полной государственной независимости Ливии, а французы предложили передать эту территорию под опеку Италии под эгидой Организации Объединенных Наций, Молотов потребовал для России мандат ООН на Триполитанию. При этих словах у Бевина и Бирнса перехватило дыхание, заседание было прервано, и итальянский вопрос окончательно зашел в тупик.

Такая же ситуация сложилась вокруг проектов договоров с Венгрией, Румынией и Болгарией. Советская сторона настаивала на том, что условия договоров надлежит определять ей, поскольку она располагает для этого всеми возможностями, являясь в этих странах единственной оккупационной державой. Англосаксы принялись протестовать против политического угнетения Россией трех указанных стран, как будто бы это не было следствием соглашений, заключенных в Тегеране, Ялте и Потсдаме. Но невозможность прийти хоть к какому-то решению особенно ярко проявилась при обсуждении германской проблемы.