Мэри иронически улыбнулась, развернулась и последовала за Сулавье, который шагал по мозаичному змею.

– Да, – размышлял он вслух. – Лучше всего вам встретиться с генеральным инспектором. Есть то удачное соображение, что все мы – полиция, у нас общие цели. Вам следует сказать об этом генеральному инспектору.

Мэри хотела спросить, скоро ли сможет встретиться с Легаром, но решила, что это будет мелким проявлением слабости. Терпение и никаких ошибок. Возможно, она в Эспаньоле надолго.

Воды залива, ослепительно сине-зеленые, искрились чистотой; в такой ранний час туристов на берегу почти не было. Несколько молодых гаитян в спецовках гражданской санитарной службы водили над песком примитивными металлоискателями. Сулавье купил у одинокого пляжного разносчика две жареные рыбы-помпано и два пива, расстелил на песке покрывало и разложил на нем эти яства. Мэри села, скрестив ноги, и принялась за вкусную рыбу, запивая ее местным пойлом. Она не слишком любила пиво, но это оказалось вполне сносным.

Сулавье хмуро, но беззлобно посмотрел на мусорщиков с их детекторами.

– Трудно избавляться от привычек, – сказал он. – Эспаньольцы весьма рачительны и экономны. Мы накрепко запомнили времена, когда любой кусочек металла, любая алюминиевая банка считались богатством. Эти мальчики и девочки, а также их матери и отцы обеспечены работой. Они могут устроиться в отель или казино. Возможно, у кого-то из них отец или мать служат в армии. Возможно, они сами готовятся пойти в армию. И все же они экономны и бережливы.

– Многое изменилось, – согласилась Мэри.

– Он сделал для нас невероятно много. Благодаря ему сейчас в Эспаньоле почти нет предубеждений. Это истинное чудо. Мароны не испытывают ненависти ни к грифонам, ни к черным, ни к les blancs. Все равны. Отец рассказывал, что было сорок признанных различий в происхождении. – Он недоверчиво покачал головой. – Полковник сэр – чудотворец, мадемуазель. Мы не понимаем, почему мир так его не любит.

Инстинктивная симпатия Мэри к Сулавье моментально была завернута в холстинку и убрана подальше, едва выяснилось, кем он работает, но никуда не делась. Он по-прежнему, казалось, говорил искренне и безыскусно.

– Я не сильна в международной политике, – сказала она. – Меня интересует прежде всего Лос-Анджелес. Этого мира для меня достаточно.

– Великий город. Там живут люди со всего света. Двадцать пять миллионов! Больше, чем во всей Эспаньоле. Нас было бы больше, если бы не чума.

Мэри кивнула.

– Мы завидуем вашему низкому уровню преступности.

– Да, очень низкий. Эспаньольцы всегда умели делиться. Когда у человека так долго нет ничего, он становится щедрым.

Мэри улыбнулась.

– Возможно, именно поэтому эспаньольцы великодушны.

– Да, понимаю, понимаю. – Сулавье рассмеялся. Каждое его движение было таким, словно он танцевал; тело изгибалось грациозно, даже когда он сидел с недоеденной рыбой в руках. – Мы хорошие люди. Мой народ давно уже заслужил нормальное существование. Теперь вы понимаете, откуда в нас преданность. Но почему снаружи недоверие и ненависть?

Он пытался вызвать ее на откровенность. Разговор в итоге мог обернуться не вполне невинным.

– Я же сказала, я не очень-то разбираюсь в международных отношениях.

– Тогда расскажите про Лос-Анджелес. Меня кое-чему учили. Когда-нибудь, возможно, я там побываю, но эспаньольцы редко путешествуют.

– Это очень многогранный город, – сказала она. – В Лос-Анджелесе можно найти почти любые проявления человеческой натуры, хорошие и плохие. Мне кажется, этот город был бы не способен существовать без психокоррекции.

– Ах да, коррекция. У нас нет ничего подобного. Мы считаем наших чудаков «лошадями богов». Кормим их и хорошо к ним относимся. Они не больные – одержимые.

Мэри с сомнением наклонила голову.

– Мы умеем распознавать множество умственных недугов. У нас есть средства для их исправления. Ясный ум – путь к свободе воли.

– Вас корректировали?

– Мне это не требовалось, – сказала она. – Но я не стала бы возражать, если бы мне это понадобилось.

– Сколько корректированных в Лос-Анджелесе?

– Примерно шестьдесят пять процентов прошли ту или иную коррекцию, иногда совсем незначительную. Определенная коррекция помогает повысить эффективность работы в трудных условиях. Социально ориентированная коррекция помогает людям лучше сработаться друг с другом.

– А преступники? Их корректируют?

– Да, – сказала она. – В зависимости от тяжести преступления.

– И убийц?

– Если возможно. Я не психокорректор и не психолог. Не знаю всех подробностей.

– Как вы поступаете с преступниками, которых не исправить коррекцией?

– Это большая редкость. Их содержат в учреждениях, где они не могут никому причинить вреда.

– Эти учреждения – они и для наказания тоже?

– Нет, – сказала Мэри.

– Мы здесь верим в наказание. Вы в Соединенных Штатах верите в наказание?

Мэри не знала, что на это ответить.

– Я не верю в наказание, – сказала она, задаваясь вопросом, полную ли правду говорит. – Оно не кажется мне очень уж полезным.

– Но многие в вашей стране верят в его полезность. Ваш президент Рафкинд.

– Он умер, – сказала Мэри.

Она заметила, что Сулавье стал менее грациозным и подвижным, более строгим и сосредоточенным. Он словно бы к чему-то ее подводил, и она не была уверена, что к чему-то приятному.

– Все люди, и мужчины и женщины, сами отвечают за свою жизнь. В Эспаньоле, особенно на Гаити, мы весьма терпимы к поступкам людей. Но если они ведут себя плохо, если становятся лошадями плохих богов… это метафора, мадемуазель Чой… – Он помолчал. – Культ вуду сейчас не слишком распространен. Во всяком случае в моем поколении. Но есть вера, а есть культура… Если кто-то становится лошадью плохого бога, это тоже личная вина человека. Наказывать таких людей – делать им одолжение. Вы заставляете их души осознать ошибки.

– Испанская инквизиция какая-то, – сказала она.

Сулавье пожал плечами.

– Полковник сэр не жесток. Он не выносит приговоры своим людям. Он позволяет им решать это самостоятельно в своих судах. Наша система справедлива, но в ее основе наказание, а не коррекция. Нельзя изменить душу человека. Это иллюзия белого человека. Возможно, вы в Соединенных Штатах утратили эти истины.

Мэри не стала оспаривать это. Суровость Сулавье исчезла, и он широко улыбнулся.

– Я ценю общение с людьми извне. – Он дотронулся до своей головы. – Иногда мы слишком привыкаем к условиям, в которых живем. – Он встал, отряхнул песчинки со своих черных брюк и посмотрел за прогулочную дорожку на полицейский участок. – Генеральный инспектор, возможно, уже готов принять вас.