– Но он же Голдсмит, – заявила Кэрол.

– В физическом смысле, – согласился Ласкаль. – Господин Альбигони тоже отметил это. Когда Голдсмит впервые явился к нему после убийств и признался в содеянном, он описывал их, как сторонний наблюдатель. И он действительно изменился.

– Конечно, – сказал Мартин с растущим раздражением. – Но мы ходим вокруг да около неопалимой купины. В визио он говорит об одержимости богами. Об Эспаньоле. Я не знаю, каково в Эспаньоле нынешнее положение с вуду, как, впрочем, и с любой другой религией после того, как Ярдли победил. Но всем нам известно медицинское происхождение одержимости – богами или демонами, не важно.

Либо посредством восприятия элементов культуры, либо ввиду какой-то личной потребности, либо из сочетания обоих факторов образуется субличность, обычно как производное некоего таланта или способности. Субличность захватывает беспрецедентную власть над основной структурой личности, оттесняет ее и берет бразды правления. В период «одержимости» субличность полностью отсекает основную структуру личности от памяти и ощущений. А теперь послушайте. Возобновить показ визио.

Голдсмит оглядел море лиц, его лоб блестел от испарины.

«Дом – это место, где человек знает, кто он. Если он сунет палец в землю, то подключится. Боги поднимаются из земли или опускаются с неба и водворяются в его голове. Боги могут говорить устами его друзей. Его устами. Все связано. Я верю, что когда-то было такое время, платиновый век после золотого, и эта вера причиняет мне громадную боль… Потому что я не способен вернуться к этому. Единственные боги, говорящие во мне, если это можно так назвать, даже когда я пишу стихи, – это большие белые боги, боги науки и техники, боги, задающие вопросы и скептически выслушивающие ответы. Я черен только кожей; душа у меня белая. Я сую палец в землю и чувствую грязь. Я пишу стихи, но это попытки белого создавать черную поэзию. – Протестующие выкрики в аудитории; он поднимает руку. – Я знаю лучше. Мой народ вырвали из чрева Гвинеи, прежде чем он успел созреть. Работорговцы на побережье душ разрушили его культуру и расселили его племена и семьи. Эта рваная рана, следствие аборта целого народа, проходит континентальным разломом по всем поколениям до меня.

Итак, теперь мы интегрированы, мы действительно стали частью этой культуры, основанной столетия назад сторонниками абортов и рабства. Мы едины с нашими завоевателями, убийцами и насильниками – единая кровь… единая душа. Вот о чем я пишу. Битва окончена. Нас поглотили. Так есть ли на этом материке черный, который не был бы в душе белым? Я отправился в Эспаньолу, на Кубу, на Ямайку, чтобы найти истинных черных, черных до глубины души. И нашел мало. Я не стал искать их в Африке, ведь двадцатый век превратил ее в склеп. Чума, война и голод…

Если у Африки и был когда-то шанс вновь стать раем под названием Гвинея, то двадцатый век убил и этот шанс, и десятки миллионов людей заодно.

Посему я отправился в Карибский бассейн – и что же там нашел? В Эспаньоле, когда-то тоже опустошенной чумой и революцией, я нашел белого человека, подобного Дамбалле, любившему Эрзули, человека с душой, которая по справедливости должна была быть моей, с душой истинного черного. Он может воткнуть палец в землю и, не погрешая против истины, сказать, что токи Эспаньолы текут сквозь него. Его зовут полковник сэр Джон Ярдли. Когда я встретился с ним, мне показалось, что я смотрю на свой фотографический негатив – с точки зрения и внешнего, и внутреннего.

Когда он утвердился в Эспаньоле, остров после нескольких тяжелых и суровых лет расцвел под его властью. Он дал людям чувство собственного достоинства. Поэтому несправедливо называть его белым диктатором или сомневаться в его политической тактике. Так вот, во всем, что говорит и делает, он ведет отсчет от Гвинеи и оделяет ее наследием тех, кто раньше никогда о ней не слышал.

Я потерпел неудачу, но он преуспел».

– Выключить визио, – произнес Мартин. – Друзья, входя в Страну, мы с Кэрол будем знать лишь несколько обстоятельств, но крайне важных. Первое: Эмануэля Голдсмита по меньшей мере последние десятилетия раздирал внутриличностный конфликт. Я бы предположил, что даже дольше. И второе: в нем сформировалась субличность, в существенной степени напоминающая Джона Ярдли.

– Господи, надеюсь, нет, – сказал Карл Андерсон. – Голдсмит, кажется, считает Ярдли святым. Ни больше ни меньше.

– «Сомнение не свойственно нашим душам», – процитировала Кэрол. – Бхувани.

– Господин Ласкаль, скажите господину Альбигони, что через сорок пять минут мы введем Голдсмиту наноустройства, – сказал Мартин. – Ему следует быть здесь. Сегодня вечером мы сделаем инъекции наноустройств себе. Завтра рано утром мы сможем погрузиться в Страну.

– Я позвоню ему, – сказал Ласкаль и вышел из комнаты. Остальные отправились готовить операционную к следующему этапу. Кэрол осталась, развалилась во вращающемся кресле, взгромоздив скрещенные ноги на рабочий стол. Она пристально смотрела на Мартина, сжав губы, хотя в целом ее лицо было задумчивым и даже веселым.

– Он собирается поддерживать нас? – спросил Мартин Кэрол, показывая наконец свое раздражение.

– Кто? Ласкаль?

– Альбигони.

– Мартин, он потерял дочь. У него очень тяжелое время.

– Когда мы введем Голдсмиту наноустройства, будет сложно отступить. Надеюсь, он это понимает.

– Я об этом позабочусь.

– А кто об этом позаботится, когда мы будем в Стране?

Кэрол склонила голову.

– Я поговорю с ним перед нашей инъекцией, просто для надежности.

Клав> Доброе утро, Джилл.

! ДЖИЛЛ> Доброе утро, Роджер. Надеюсь, ты хорошо выспался.

Клав> Да. Извини, что я не смог поговорить с тобой. Я прочитал твой очерк. Он замечательный.

! ДЖИЛЛ> Теперь он кажется мне неуклюжим. Я не стала его переделывать, подумав, что тебе следует критиковать его исходный вариант. Я чувствую, что неспособна сделать это сама.

Клав> Что ж, сегодня утром у нас наверняка будет достаточно времени. АСИДАК не передает нам ничего, кроме технических подробностей. ЛитВиз сейчас гоняется за другой добычей. У тебя есть еще что сообщить, прежде чем мы обсудим твой очерк?