Голдсмит упрямо покачал головой.

– Почему бы просто не уложить меня спать и не приступить к исследованию?

– У нас еще пятьдесят минут, – сказала Марджери. – Все идет по графику. Хотите рассказать нам что-нибудь еще?

– Хочу. Насколько мне паршиво, – сказал Голдсмит. – Сейчас я даже не чувствую, что жив. Не ощущаю никакой вины или ответственности. Я пытался писать стихи, пока торчал здесь, но не могу. Внутренне я мертв. Это раскаяние? Вы психологи. Можете объяснить мне, что я чувствую?

– Пока нет, – сказал Эрвин.

Ласкаль молча смотрел на них из угла. Он подпирал подбородок ладонью, а другой рукой подпирал локоть.

– Вы спрашивали меня, кто я. Ладно, я объясню вам, кем меня не надо считать. Я уже не человек. Я потерял способность ориентироваться. Я все испортил. Все вокруг серое.

– Так бывает у тех, кто переживает сильный стресс, – начала Марджери.

– Но сейчас мне не грозит опасность. Я доверяю Тому. Я доверяю вам, ребята. Он не нанял бы вас, не будь вы хорошими специалистами.

Эрвин с профессиональной скромностью наклонил голову.

– Благодарю.

Голдсмит огляделся по сторонам.

– Я торчу здесь уже больше суток, а мне все равно. Даже если я останусь здесь навсегда, мне все равно. Это мое наказание? У меня начинается депрессия?

– Думаю, нет, – сказал Эрвин. – Но…

Голдсмит поднял руку и подался вперед, словно на исповеди.

– Убил их. Заслуживаю наказания. Не такого. Гораздо худшего. Следовало пойти к селекционерам. Я во всем соглашался с Джоном Ярдли. Как он поступил бы теперь? Если он друг, то наказал бы меня. – Голос Голдсмита не стал ни громче, ни взволнованнее.

(«Уплощенный аффект, – сказал Мартин, постукивая двумя пальцами по губам, чтобы приглушить слова. Затем убрал пальцы: – Пока достаточно. Они могут уйти».)

В комнате Голдсмита загорелась сигнальная лампа. Марджери и Эрвин попрощались с Голдсмитом, убрали планшеты и вышли в открытую дверь. Ласкаль за ними.

Еще несколько мгновений после того, как Голдсмит остался один, Мартин и Кэрол продолжали наблюдать. Он сел на кровать, вцепился руками в край матраса, одна рука медленно сжималась и разжималась. Затем он поднялся и начал делать зарядку.

Кэрол повернулась на стуле к Мартину.

– Есть какие-то подсказки?

Мартин состроил кислую мину.

– Подсказок предостаточно, но они противоречат друг другу. Нам раньше не доводилось изучать массовых убийц. Я знаю, что уплощенный аффект – важный симптом. Озадачивает готовность Голдсмита признать причастность к убийству, но – не используя личных местоимений. Возможно, это защитное уклонение.

– Не похоже на точный диагноз, – сказала Кэрол. В обзорную вошли Ласкаль, Марджери и Эрвин. Эрвин положил планшет на стол, закинул руки за голову и глубоко вздохнул. Ласкаль выглядел смущенным, но ничего не сказал. Он скрестил руки на груди и остался стоять у двери.

– Он словно ледник, – сказал Эрвин. – Если бы я только что убил восемь человек, то хоть немного бы, uno pico, переживал. Этот человек целиком покрыт толстым арктическим льдом.

Марджери согласилась. Она сняла лабораторный халат и присела на рабочий стол рядом с Эрвином.

– Только любовь к науке способна удержать меня в одной комнате с этим человеком, – сказала она.

– Возможно, перед нами личность-обманка, – сказала Кэрол. – За ней кто-то скрывается.

– Возможно, – согласился Мартин. Он обратился к диспетчеру обзорной: – Мне нужно визио Голдсмита, снятое несколько лет назад. Визиобиблиотека, личная лента два. – Настенный экран засветился, его заполнило плоское изображение: Голдсмит стоит на подиуме перед набитым битком лекционным залом. – Снято в округе Мендосино в 2045 году. Его знаменитая речь в честь Ярдли. Прославившая его и подстегнувшая продажи его книг, так, как ни один его прежний поступок. Обратите внимание на манеру держаться.

Голдсмит улыбнулся переполненной аудитории, зашелестел небольшой стопкой листков на трибуне и поднял руку, словно дирижер, собирающийся начать музыкальное произведение. Он кивнул своим мыслям и сказал: «Я человек без страны. Поэт, не знающий, где он живет. Как же так вышло? Черные люди экономически интегрированы в наше общество; я не могу сказать, что вижу большую социальную дискриминацию в отношении моей расы, чем в отношении поэта оттого, что он поэт, или ученого оттого, что он ученый. Но до прошлого года я всегда испытывал сильнейшее чувство духовной изоляции. Если вы читали мои последние стихи…»

– Поставить визио на паузу, – произнес Мартин. – Обратите внимание. Он уравновешен, энергичен, оживлен. Совсем не тот человек, который у нас здесь. Его лицо активно. Задумчивое, взволнованное, воодушевленное. За ним ощущается личность.

Кэрол кивнула.

– Возможно, мы имеем дело с травмой основной структуры личности.

Мартин кивнул.

– Смотрим дальше. Возобновить показ визио.

«…вы заметили мой интерес к не существующей стране. Я называю ее Гвинеей, как мои друзья в Эспаньоле; это дом, земля наших отцов и родина, на которую никто из нас не может вернуться, Африка наших грез. Для чернокожих в Новом Свете современная Африка никак не соотносится с той родиной, которую мы себе представляем. Не знаю, как обстоит дело с белыми, или азиатами, или даже с другими чернокожими, но такая размежеванность, такое отсечение моего сознания от родного края огорчает меня. Видите ли, я верю, что когда-то, до того как приплыли работорговцы, существовал прекрасный край под названием Африка, возможно, не лучше любой другой родины, но у человека там было чувство, что он плоть от плоти этой земли – почти без промышленности, без машин, о которых стоило бы упоминать, земли фермеров и селян, племен и королей, поклонения природе, земли, где боги приходили к людям и говорили с ними их устами».

– Сейчас он эту мечту отрицает, – заметила Марджери. Мартин кивнул, но приложил палец к губам и указал на экран.

«Однако должен сказать, что эта мечта мне самому не всегда понятна. Как правило, задумавшись о жизни в таком месте, я теряюсь и прихожу в замешательство. Я не знал бы, как там жить. Я родился в реальном мире, мире машин, в мире, где с нами никогда не говорит бог, никогда не заставляет нас плясать или делать глупости, в стране, где религии должны быть степенными, торжественными и безвредными; где мы вкладываем свою энергию в монументальные интеллектуальные и архитектурные объекты, пренебрегая тем, что требуется нам на самом деле: утешением в нашей боли, связью с Землей, чувством принадлежности. И все же этому миру я тоже не принадлежу. У меня нет иного дома, кроме того, о каком я пишу в своих стихах».

– Визио на паузу, – распорядился Мартин. Он оглядел шестерых в комнате, вопросительно подняв брови.

– У нас не Эмануэль Голдсмит, – заявил Ласкаль и застенчиво улыбнулся. – Что бы это ни значило.