Я отрежу тебе все, что только можно отрезать мужику, – заржал Грязнов, клацая окровавленными ножницами возле самого носа Рублева. – Ты понял меня? Ты еще не сошел с ума от боли, а, Комбат?

И снова заскрежетали ножницы, захрустели кости. Боль раздирала тело, но комбат держался, понимая, что его стон и крик лишь доставят Грязнову удовольствие, что тот рассмеется прямо в лицо.

– А теперь твоя очередь, Хер Голова. Пусть он увидит, как бьется его сердце, недолго осталось.

И полусумасшедший санитар, ухватившись руками за разрезанную грудину, разломил ее надвое. Грязные, испачканные осенней листвой и грязью руки скользнули под ребра.

– Теплые еще, – усмехнулся Хер Голова.

И Комбат, нет, не почувствовал, а только услышал, как что-то похрустывает внутри него, хлюпает.

– Пусть, пусть посмотрит, – шептал Грязнов.

Рублев ощущал, как ему становится страшно. Об этом чувстве он забыл уже давно, столько ему пришлось пережить. Неровно подрагивавшее, словно жившее отдельной от комбата жизнью, на ладони у Хер Головы лежало сердце, блестящее, будто потянутое лаком.

– Ты еще жив, Комбат? Я постараюсь, чтобы твои мучения продолжились как можно дольше. Ты хочешь знать, что будет с твоим сердцем, когда оно остановится?

У Рублева уже не оставалось сил ответить. Он понял, что уже разодрал себе в кровь ладони ногтями.

– Его порежут на куски и сварят на обед сумасшедшим. С безумными глазами они будут жевать куски твоей плоти. На обед сердце, на ужин печень, и лакомство – жареные мозги. А, Комбат?

В руке Грязнова матово блеснул странный, похожий на большое яйцо предмет с красной кнопкой.

– Ты слышал когда-нибудь такое слово – трепанация? Это так вскрытие черепа называется. Здесь, в клинике, я кое-чему научился. Не до конца, конечно. Вскрывать череп научился, а закрывать еще нет.

Из странного яйцеподобного предмета блеснула, как край ущербной луны, дисковая пила с мелкими, похожими на зубы хищной рыбы зазубринами. Почти неслышно засвистел моторчик, и комбат ощутил, как пила впивается ему в череп, причиняя невыносимую, удушающую боль, глаза засыпала мокрая костяная пыль.

И он не выдержал, закричал, да так громко, что его голос, отразившись эхом от бетонных стен подземелья, чуть не оглушил его. И тут он услышал хохот Грязнова, перекрывающий скрежет и хруст распиливаемой кости.

– Я достал тебя. Комбат! Все, ты кончен, твои мозги за ужином сожрут сумасшедшие. Они будут есть их руками, запихивая в беззубые, вонючие пасти. Еще немного, и ты заплачешь, Рублев, заплачешь!

«Этого не может быть, – подумал Рублев, – просто не может быть! Я бы уже давно умер, если бы это было правдой. Но глаза мои открыты, уши все слышат, я все чувствую. Наркотик, наркотик, только он может приносить облегчение и страдания.»

– Вас нет! Нет! – закричал Комбат. – Вы лишь галлюцинация! Я жив, я еще поборюсь с вами!

И лишь только он сумел убедить себя, что все происходящее только видение, боль отступила. Рублев вновь увидел перед собой лицо Грязнова, но на этот раз на нем не было улыбки, а только злость.

– Да, ты угадал, – разочарованно произнес он, – и я лишь привиделся тебе. Но поверь, Комбат, это видение – не последнее и далеко не самое страшное. Страшнее то, что произойдет с тобой потом, когда ты очнешься и почувствуешь, что не можешь жить без дозы. «Дозу!» – вот самое страшное слово, которое ты будешь произносить чаще других, и каждый раз твое сердце будет сжиматься от страха.

И лучше бы было для тебя, если бы его за обедом сожрали сумасшедшие.

И вновь Комбат провалился в сон. Страшное видение понемногу улетучивалось из памяти, оставался лишь липкий страх, беспричинный, похожий на тот, который испытывают перед темнотой дети.

Грязнов отводил душу, видя слабость и униженность своего врага. Он появлялся в камере всегда с опозданием на час или полтора. Припав к стеклу, наблюдал за мучениями Комбата и торжествовал, буквально упивался своим превосходством. Иногда стучал пальцем по стеклу и, широко улыбаясь, смотрел в пустые глаза поверженного Бориса Рублева.

А тот стоял перед дверью, как истово верующий человек перед иконой, словно бы за стеклом был не мучитель и изверг, а сам Христос в сиянии. Рублев смотрел на Грязнова и буквально молил, чтобы тот дал знак своему санитару и тот сделал укол.

– Дай.., дай… – шептал Борис Рублев. – Укольчик!

Хочу укольчик!

– Хочешь?

– Хочу!

– Ну, вот видишь, Рублев, бесстрашный командир, видишь, во что ты превратился? Ты мерзавец, ты сволочь, ты теперь убьешь любого. Я могу натравить тебя на твоих друзей, и ты их примешься убивать. Правда, ты слаб, наркотик разрушил твой организм, подорвал твое железное здоровье…

– Ну, ну, Грязнов, дай же! Скажи, прикажи ему.., я тебя умоляю… – клянчил Комбат, унижаясь перед Грязновым.

– Ну а где же твоя железная воля, Рублев? Ты же мне говорил, что человек может заставить себя отказаться от всего лишь усилием воли. Ну, так заставь себя, откажись от наркотика.

– Не могу, – рычал Рублев, – не могу! Грязнов, дай, прикажи!

– Э нет, не так все просто, Рублев, наркотик стоит дорого.

– Ну, ну, я тебе отдам свою квартиру, машину…

– Мне ничего не надо, я хочу смотреть, как ты мучаешься, Рублев. Ты будешь мучиться столько, сколько я захочу.

Андрей Подберезский уже сбился со счета, сколько раз он пытался дозвониться до Комбата. Но телефон не отвечал, и Подберезский трижды приезжал к нему на квартиру. Но того дома не было.

«Черт его подрал, опять куда-то улетучился!»

Но волнение за судьбу своего бывшего командира не оставляло его, и он решил позвонить полковнику ГРУ Леониду Бахрушину, не посылал ли тот куда-нибудь Рублева, не поручил ли ему какое задание и поэтому того нет в Москве.

Подберезский уже обзвонил всех знакомых, которые могли знать что-нибудь о Рублеве. Позвонил даже в Питер брату Комбата – банкиру Андрею Рублеву, но тот честно признался, что Борис ему не звонил, и где находится сейчас старший Рублев, ему не известно.

Звонок Подберезского застал Бахрушина в кабинете, где он был погружен в чтение документов.

Полковник снял трубку и произнес:

– Слушаю, говорите.

– Леонид Васильевич, вы?

– Я, – признался Бахрушин.

– Подберезский Андрей беспокоит.

– А, Андрюха, здорово! А где наш друг Борис: Иванович? – задал вопрос полковник Бахрушин.

– Вот ради этого я и звоню, думал, вы знаете.

– Нет, не знаю. А что, дома его нет?