Я не спала всю ночь – из-за двоих друзей, ломающих жизни. И думала, думала, что, наверное, у нас новая патология, не изученная Утешителями. «Нечаянно» – так бы я ее назвала.

Я пропустила завтрак. Рене приглашала меня на тренировку, но я сослалась на плохое самочувствие.

Утром наша недокоманда собралась в сетевой комнате. С Оскаром. Мы готовились к главному квесту. Просчитывали все до секунд, до количества прыжков и частоты сердцебиений.

Мысли трескались, сочились страхами, обескровливались. Чтобы успокоиться, я смотрела на Ника, питалась его бодростью и силой. Он выдержал эксперимент Оскара, и я молилась, чтобы выдержали остальные.

Раздается короткий стук. Размышления, мелкими чаинками осевшие во мне, начинают предательски кружиться. Там, в коридоре, кто-то напуган. Кто-то сомневается, что выбрал ту дверь.

В палату проскальзывает Рене. Брови нахмурены, губы сжаты, пальцы теребят седой локон.

– Как ты? – Она улыбается – пытается меня утешить.

– Все в порядке. – Я откладываю расческу. – А… у вас?

– Почти.

Рене топчется за моей спиной, дышит мне в макушку. Я вижу ее в зеркале.

– Почти?

Паршивое слово. Неизвестность угнетает, если не верить в счастливое будущее. А я не верю.

– Да. – Наклонившись, она упирается подбородком в мое плечо. Улыбка растягивается молодым месяцем. – Ничего не бойся, ладно? Все будет хорошо.

– Что случилось?

Рене глотает воздух, наполняет себя, утяжеляет, будто боится, что земное притяжение подведет ее.

– Прости меня, детка.

Только сейчас я замечаю, что ее правая рука прячется в кармане, очерчивающем форму шприца.

– Рене…

Теперь я знаю, что такое гнилая тишина.

– Прости, – повторяет Утешительница.

Я пытаюсь подняться, но она обхватывает меня и прижимает к спинке стула.

– Не надо, прошу, – лепечу я.

– Мы подчиняемся им, – каркает Рене. – Я же просила, Шейра. О боги, я же просила не высовываться.

Она вкалывает мне в шею прозрачную жидкость. Я мгновенно слепну. Кожа деревенеет. По венам расползаются змеи – сильные, ядовитые, голодные.

– Прости, детка. Если после этого сможешь прощать.

Звук выключается. Мой канал рассыпается на тысячи серых точек. Кто-то выжидает еще минуту и забывает обо мне. Навсегда.

* * *

Мне снова девять. Я в комнате, увешанной зеркалами. Ни мебели, ни картин, ни окон – в этой коробке лишь я. На моих коленках приютился игрушечный мишка. У него добрые голубые глаза и белая шерсть. Правое ушко вот-вот оторвется. Больно, наверное, расходиться по швам. Я обязана утешить друга.

Я хватаю шприц, закатившийся в темный угол. Мишке страшно. Глажу беднягу по спинке и – вкалываю ему лекарство. В шею. На месте ранки появляется красное пятнышко. Я моргаю часто-часто, смахиваю ресничками алую точку, растушевываю ими комнату. Видение не исчезает. Вновь тыкаю в мишку шприцом. Вновь.

Меня трясет, но я продолжаю. По лодыжкам струится кровь. Пациент плохо себя ведет. Пока он не выздоровеет, я буду его колоть. И буду плакать – мне жалко белую шерсть, запятнанную красным. Слезы смешиваются с кровью и начинают разъедать игрушку. Моя жалость пропитана не солью – кислотой.

Ткань исчезает. Я с трудом сдерживаю визг: вместо ваты в мишку запихнули Ника. И он истекает кровью.

Внутренности игрушки оказались чересчур настоящими.

Шаги. Из зеркала выпрыгивает Карина. Я радуюсь: она поможет мне вылечить друга. Поможет утешить его.

– Как тебе мой подарок? – Накрашенные ярко-красной помадой губы расплываются в улыбке. Кривой улыбке. – Он такой милый, правда?

И такой мертвый…

– Ему плохо, – хнычу я. Меня тошнит от запаха гнили и железа.

– Уже не плохо. Ты его спасла. – Карина не обращает внимания на ранки Ника. – Теперь я спасу тебя. Не волнуйся.

Она гладит меня по спине, как недавно я гладила мишку.

– Какая же ты красивая! – Утешительница скользит пальцем по зеркалу, обводя мой силуэт.

Я напрягаю зрение и немею от ужаса. Девятилетняя девочка по ту сторону стекла поражена змеями. Они выползают из ушей, рта, носа – по очереди, цепочкой громоздких украшений.

– Ложись. – Карина целует меня в лоб, и я подчиняюсь. – «Спи, малышка, засыпай», – поет она, улыбаясь шире. – «Спи, родная… умирай».

В лопатки впивается ледяной кафель. Тошнит. Я хочу стереть с лица Утешительницы кривой рот, выкорчевать ее заботливый голос.

Убийственно заботливый.

Во мне живут змеи, и – без сомнения – если Карина расплачется, меня разъест, как мишку.

Она дотрагивается до губ, растягивает их, пытается выровнять, а затем начинает лечить меня. Вцепляется в шею, выдавливает змей – ласково, как и все Утешители. Я не сопротивляюсь.

– Спи, родная, умирай…

Глаза слипаются, но окончательно уйти во тьму мне не дает пощечина. Карина морщится:

– За что, Шейра? За что?

Внезапно серые точечки возвращаются. Они выстраивают из меня кресло – ободранное, пыльное, с протертой тканью. На мне нет пледа. Нет человека с книгой и чашкой чая. Я – холодный и неуютный мусор.

Мусор, не способный утешать.

Снова пощечина.

Картинка меняется – я больше не кресло.

– Ну слава богу!

Передо мной на коленях стоит Ник.

Мы в огромной белой комнате. Вдали темнеет сервер. От моей головы и индикатора тянутся провода; системный блок пожирает их не хуже спагетти. У меня крадут что-то важное. Что-то, что не должно храниться на жестком диске.

Я лежу на ледяном столе. Руки словно попали под швейную машинку – не шевелятся. По-прежнему пахнет железом. Я до крови прокусила губу. По соседству спят Ольви и Альба.

Яркие лучи ламп проникают в меня через поры, просвечивают все мои тайны, как легкие на флюорографии.

Пыточная, не иначе.

– Вставай! – рычит Ник.

– Ты жив, – растерянно шепчу я. – Как хорошо.

– Ничего хорошего! Они собираются вскрыть нашу память!

– Что? – Я приподнимаюсь на локтях. – Где мы?

– Рядом с серверным залом. Здесь Семерка роется в мозгах особо опасных преступников. Понимаешь? – Ник отсоединяет от моих висков датчики. – А потом люди впадают в кому. Или выживают из ума.

– Но при чем здесь мы?

– Думаю, это приказ Семерки. Такер добился своего. Быстрее, Шейра, у нас мало времени!

– Ладно. – Я касаюсь ногами пола. Швейная машинка начинает строчить усерднее. Равновесие гнется кривой проволокой. – Что делать?