— Не скажите, Анна Васильевна, — вступила вторая пассажирка, тоже сидевшая внизу. — Я вот считаю, нечего землю китайцам раздавать. Мало ли, детям пригодится, а они же…

Мадина слышала этот разговор лишь краем уха, вернее, краем сознания, которое было занято совсем другим. Только при упоминании станции Беловодная она вздрогнула.

Ей повезло, что Тим Котлов обладал отличной памятью, а потому запомнил названия и станции этой на Транссибирской магистрали за Читой, и деревни Балаковка.

«Повезло? — растерянно подумала она. — Ох не знаю…»

Все, что Мадина делала в те два дня, которые прошли от «Освобождения сущностей» до ее отъезда на Дальний Восток, — она делала, подчиняясь лишь неясному чувству, которое и пугало ее, и твердо вело. Собственно, «все» — это было лишь объяснение с Игорем, и то не объяснение даже, а определенный ему отказ. Остальное же — укладывание в чемодан каких-то вещей, суета с билетами — было не более чем пустыми хлопотами, тщету которых она прекрасно сознавала.

И вот все это закончилось. Все — даже тягостный, бесконечный путь через страну. В путешествии поездом была, впрочем, одна положительная сторона: Мадина вышла как раз на нужной станции, то есть теперь ей надо было проделать еще только один отрезок пути — до деревни Балаковка, о существовании которой неделю назад она не имела представления.

Она и сейчас не очень верила, что эта деревня существует.

Но везло ей определенно. Просто пугающе как-то везло.

Водитель, который подрядился довезти ее до Балаковки на массивном японском джипе, так и сказал:

— Повезло тебе, красивая. Это ж глушь такая, что туда и транспорт не ходит. А я вот бабку еду навещать, захвачу уж тебя. Я сам оттуда, из Балаковки, теперь в Чите живу.

В дороге, по счастью для джипа недолгой, он тоже начал было что-то рассказывать и о чем-то расспрашивать, но Мадина отвечала на его вопросы невпопад, и он расспрашивать перестал. Он вообще оказался человеком понятливым, с простым, но здравым умом, поэтому ничему особенно не удивлялся. Возможно, и все здесь, в Забайкалье, были такими.

Во всяком случае, древняя, но шустрая бабка, к которой Мадина зашла, добравшись наконец до этой Балаковки — бабкин дом был крайним в деревне, и Мадина попросила высадить ее рядом с ним, — тоже ничуть не удивилась тому, что приезжая разыскивает парня из Москвы, не зная даже толком, правда ли, что он здесь живет.

— Живет, живет Алик твой, а как же! — охотно подтвердила бабка. — Алик он, так? Городское имя, да… У Маринки в избе живет.

— У какой Маринки? — невольно вырвалось у Мадины.

Она вовсе не собиралась наводить о нем справки! Она вообще не знала, что ей делать, — может, просто уехать, пока его нет? В какую-то минуту она готова была даже уйти отсюда пешком, настолько диким, бессмысленным показался ей собственный приезд в эту деревню.

— Самой-то ее на белом свете уж нету, Маринки, — объяснила бабка. — Покойница она, да… А сынок еёный, Логантий, тот остался. У его твой парень и живет. Ты подожди, скоро вернется. На живой родник они с Логантием пошли, к вечеру будут. Подожди, подожди.

— Да-да… — пробормотала Мадина. — Я на улице там…

— А и нечего тебе на улице! — махнула рукой бабка. — Ключ возьми да в дом заходи. Справа возле двери меж бревен пошарь, он там, ключ-то.

Когда Мадина входила в избу, ее била такая дрожь, что, ей казалось, из головы у нее вытряхнулись от этого все сколько-нибудь разумные мысли. Вертелись только пушкинские строчки про то, как Царевна в гости к семи богатырям зашла, хоть звана и не была.

Правда, эта изба мало напоминала светлую горницу семи богатырей. Все здесь было бедно, скудно и так как-то бестолково, что после пяти минут пребывания в этих бревенчатых стенах становилось тяжело на душе.

Когда Мадина представила, что в этих стенах почему-то живет Альгердас, на душе у нее стало еще тяжелее.

В полумраке она с трудом разглядела керосиновую лампу, стоящую на столе. Рядом лежали и спички; Мадина зажгла лампу.

И тут она увидела рисунки.

Они лежали на грубом дощатом столе, на полу под столом, на полу вдоль стен — их было так много, что они занимали, казалось, всю эту неуютную комнату. Только из-за смятения, в котором Мадина сюда вошла, она не заметила их сразу.

Она подошла к столу, взяла верхний рисунок. На большом листе ватмана была изображена комната, освещенная неярким рассеянным светом, который исходил от настольной лампы — такой же, при свете которой Мадина рассматривала сейчас этот рисунок. В углу нарисованной комнаты сидел на корточках мальчик, положив ладонь перед собою на пол. Рядом с ним стоял кувшин, полный какого-то яркого, веселого напитка, а на ладони у него сидела крошечная мышь. Это было так как-то просто, что казалось необыкновенным, хотя ничего особенного не было ведь в том, чтобы мальчик держал на ладони мышь. Нет, было особенное! Оно было в том, что на мальчика смотрела девочка. Она стояла на стуле — наверное, забралась туда от страха перед мышью — и улыбалась.

Картина так явно, так сильно дышала счастьем, что от этого, а не от изображенной на ней настольной лампы светился, казалось, даже сам ватманский лист.

Мальчик и девочка совсем не были похожи на нее и Альгердаса, вернее, они просто были гораздо младше, но Мадина сразу узнала и себя, и его — вот по этому ощущению полного, всеохватного счастья. Ну и по мыши, конечно. Мышь была точно такая, как в ту новогоднюю ночь в Бегичеве, — маленькая, доверчивая.

Мадина улыбнулась, проглотив подступившие к горлу слезы. Перебрала рисунки на столе — на всех было изображено одно и то же, лишь с небольшими изменениями. По этому однообразию она догадалась, что рисунки — это кадры для мультфильма. Она помнила, как Алька рисовал точно такие же на компьютере, повторяя и повторяя их до бесконечности, а она сидела у него за спиной, и смотрела на его руку, на крепкие его пальцы, и сдерживала желание их поцеловать, а потом целовала его в затылок…

Нет, все-таки те, прежние, его рисунки были совсем не такие, как нынешние! Эти светились любовью так, словно в каждый из них была вделана лампочка.

Под окном раздались быстрые шаги. Слышно было, что по траве, которой зарос весь двор, идет маленький человек. Потом добавились еще шаги, совсем другие… Услышав их, Мадина выронила рисунок и замерла. Потом бросилась к двери и распахнула ее.

Она стояла на пороге, смотрела на Альку поверх головы маленького беловолосого мальчика и чувствовала, как сердце ее наполняется жизнью.

— Знаешь, как здесь песни про любовь называют? Тяжелые.

— Глупость это.

— Вообще-то я так сразу и подумал, что глупость. Но мне казалось, ты с этим согласишься.

— Нет. Не соглашусь. Я переменилась, Алька.

— Я тоже переменился. Надеюсь.