Но относится ли это только к предметам чувства вкуса, чувств вообще? Не относится ли то же самое в такой же степени, а может быть, и в еще большей, к нечувственным и сверхчувственным предметам? Все люди различают добро и зло, право и несправедливость; но что такое право, что такое несправедливость? Насчет этих всеобщих вопросов нет никакого единодушия, если бросить взор за пределы своей страны и народа. Впрочем, что касается разницы во вкусах, то таковая выступает – и это замечание в высшей степени важно для роли стремления к счастью – собственно в области аристократической кулинарии, гастрономии; она не относится к простым, необходимым, всеобщим – хотя бы только и относительно всеобщим, как и все человеческое, – национальным, обычным в стране кушаньям.

Как единодушны в наслаждении и в похвале таких кушаний все сердца и языки! Только там, где икра или какое-нибудь иное возбуждающее аппетит экзотическое средство открывает собою обед, прекращается общий дух вкуса и вкус, а вместе с ним и человеческое счастье вообще становится «субъективным», «частичным», «единичным», каким его сделали наши спекулятивные философы, не различавшие между изысканным табльдотом и обыкновенной домашней кухней. Но в силу этого ни в каком случае не безнравственно вкушать лакомые кусочки, если имеешь к тому средства и не забываешь за этим других обязанностей и задач; но безнравственно лишать других или не позволять им того хорошего, какое позволяешь себе; безнравственно не признавать теоретически и практически стремления других людей к счастью как правоспособную силу; безнравственно не принимать к сердцу несчастье других и не замечать, что оно наносит ущерб нашему собственному стремлению к счастью.

Принимать действенное участие в счастье и в несчастье других людей, быть счастливым со счастливыми, несчастным с несчастными, но лишь для того, как, впрочем, само собой разумеется, чтобы устранять зло, где только возможно, – вот единственная мораль. Для обязанностей по отношению к другим у нас нет другого источника, из которого мы могли бы почерпнуть, что такое добро или зло, нет другого материала и масштаба, кроме того, которым мы пользуемся при определении наших обязанностей по отношению к себе самим. Добро – то, что соответствует человеческому стремлению к счастью; зло – то, что ему заведомо противоречит.

Различие лежит только в предмете, только в том, что здесь дело идет о собственном, там же – о другом Я. И мораль как раз и состоит только в том, что то самое, что я без колебаний считаю позволенным по отношению к самому себе, я подтверждаю и допускаю в применении и по отношению к другим. Собственное счастье, конечно, не есть цель и назначение морали, но оно есть ее фундамент, ее предпосылка. Тот, кто не оставляет ему никакого места в морали, тот, кто изгоняет его, тот открывает двери дьявольскому произволу; ибо только из опыта моего собственного стремления к счастью я знаю, что хорошо и что дурно, знаю, что является или действует как жизнь или как смерть, как любовь или ненависть; только поэтому я не даю голодному камень вместо хлеба, жаждущему не даю царской водки вместо воды.

Тот, кто увлекается нирваной или какой-нибудь иной метафизической сверхчувственной реальностью или ничтожеством как высшей для человека истиной, для того человеческое, земное счастье является ничем, но ничем также является и человеческое страдание и несчастье, по меньшей мере, если он хочет быть последовательным. Только тот, кто признает истинность индивидуального существа, истинность стремления к счастью, только тот питает хорошо обоснованное сострадание, согласованное со своим принципом, со своей сущностью. Поэтому если буддизм восхваляет сострадание как высшую добродетель, то он доказывает этим, хотя и косвенным и отрицательным образом, что он не хочет и не добивается ничего иного, как только счастья.

Чтобы узнать в точности, что такое совесть, не нужно обращаться за советами к произведениям наших теологов и философов морали, у которых речь идет о заблуждающейся, сомнительной, о вероятной и, Бог знает, еще о скольких других теоретических и проблематических совестях; нужно хватать и ловить совесть, как вообще и все вещи, которые не являются чувственными предметами, там, где она выступает из области чистого мышления, сомнения, мнения, т. е. как раз из области блуждающей, сомнительной совести, там, где она из объекта логики становится патологическим объектом, становится в образе эриний или фурий предметом ощущения и созерцания, следовательно, несомненным, бесспорным, чувственно достоверным фактом, столь же чувственно достоверным, как corpus delicti, которое находится вот здесь, перед моими глазами как чувственное доказательство моего злодеяния.

Но эта совесть есть только нечистая совесть. А нечистая совесть – это только ущербленное стремление к счастью другого человека, затаившееся в глубине моего собственного стремления к счастью. То, что я причинил другому, то самое вместо него я причиняю себе; то, что не признавал в согласии и в мире с ним и самим собою, а именно, что существует только общее счастье, – то самое я признаю теперь обратным образом, в разладе и во вражде с самим собою. Так мстит мне за себя ущербленный другой; в своих муках совести я привожу в исполнение только из симпатии, только из сочувствия и сострадания, – увы, проснувшихся только после действия, – приговор, который он вынес мне, своему обидчику; осуществляю проклятие, которое он посылал мне из своего глубоко раненного сердца, может быть, одновременно со своим последним вздохом. «Уберите от меня мужиков, они не перестают пугать и мучить меня», – так вздыхал «вюртембергский Альба» на своем смертном одре. «Освободите меня от удавленной невестки с ее ребенком, которые не отстают от меня и преследуют меня день и ночь!» «Трупы преследовали меня, угрожая мне во сне». Так обнаруживали себя обыкновенные убийцы, преступники, так обнаруживает себя вообще совесть, одна только являющаяся предметом трагической поэзии и философии.