паузы, понёсся над забитой танцплощадкой «Бухенвальдский набат». Это было по закону, но подло. «Песни советских композиторов были обязательны к исполнению на молодёжных вечерах». И находились такие идиоты, которые даже под «Набат» танцевали. Медленно-медленно топтались в дурковатой толкучке.

«Лю-ди-все-й-пла-не-ты-встань-те-слы-шите-слы-шите-ле-тит-со-всех-сто-рон…»

«Ах вы ж, гады!» – а сказать-то и нельзя.

Штырёныш и его друзья, аккуратные, причёсанные, штаны широкие, белые апаши, красные повязки дежурных, только посмеивались.

«Ах, что ж вы, суки, делаете? Это ж про войну, а вы? На танцы? Как можно?!» Видно, можно было. И что делать? Девочек отвести в сторону и разобраться.

«Привет». – «Привет». – «Как дела?» – «Норма». – «Поменяйте музыку». – «Не нравится?» – «Нравится». – «Тогда пошёл, знаешь куда». – «Это про концлагерь. А здесь танцы». – «Тебе, сука, не нравится наша музыка? Тебе чужая музыка нравится, да? Ты тунеядец, да? А мы здесь – рабочие ребята». (Штырёныш нигде не работал, разве что иногда зависал у «Стакана», но это сложно было работой назвать.) – «Мне нравится наша музыка. Это нельзя на танцах». – «Ты кто такой, чтобы мне указывать, дохлёныш?! Погоди, только погоди, передавим вас, волосатых. Это что у тебя на голове, шиньон?» – «Не твоё дело». – «Нет, погоди. Вы что, как бабы, волосы накрутили? Ребзя, да они бабами заделались. Чё зыркаете, девочки?» – «Ах ты ж гад. За милицию спрячешься, сука?!» – «А что такого? Это наша милиция. Она с народом, значит, с простыми людьми. С нами. А вы… Может, вы – предатели?» – «Кто предатели? Ты в рог хочешь? Девочки, уйдите». – «Ты что, сука, драться хочешь?» – «Нет, просто потанцевать! На!» – «Держи! Дай ему! Куда, сволочь?! А-а-а!» – «Заткни ему глотку! Держи его!» – «Штырь, куда же ты?» – «Я здесь, сука! На! На! Атас!» – «Ни хуя! Бей!» – «На!»

Но как бы ни махались «жидёныши», «заводские» рассчитали всё правильно. Их было больше раза в два. Дело было днём, дежурные отошли к ларьку у пляжа, поэтому на танцплощадке наряда не было. Эла, Джорджа, Джина и Фила отметелили и побросали с Паркового моста в Сувалду. «Жидёныши» выплыли к лодочной станции. Сзади с моста слышался гогот и улюлюканье «рабочей молодёжи».

Суки.

Эх…

С понедельника во всех магазинах Зареченска продажи молотого чёрного перца выросли в сотни раз. Мелкие пацаны скупали по несколько пачек. Операция была проведена безукоризненно и молниеносно. К пятнице у «жидёнышей» было собрано не меньше пары килограммов душистого серого порошка.

В субботу уже «заводские» повели своих девушек на танцы. «Жидёныши» при полном параде стояли возле Паркового моста и лениво лизали мороженое. Тишина. Глаза в глаза. Белое-белое круглое мороженое. Белые рубашки, узкие брючки, узкие галстуки, узко прищуренные глаза. Красный-красный длинный язык. И улыбочка в глазах при полной серьёзности. Многочисленные «заводские» красиво и горделиво продефилировали мимо кучки стиляг.

Любой фотограф районной газеты – да что там! даже областной! – обязательно бы крупно взял перспективу: крепкие фигуры, открытые лица, белозубые улыбки – и рядом тощие тени с ленивым мороженым. Снимок бы точно назывался как-нибудь вроде «Энтузиасты и пессимисты» или «Будущее и прошлое» на манер назидательных дуплетов, столь прославленных неумолимой русской литературой.

Был тёплый день, но без предгрозовой потной затхлости; стоило раскалённому шару прикрыть ослепительную наготу набежавшей тучкой, как лёгкий ветерок начинал шептаться в соснах, наклонившихся над большим помостом танцплощадки, приятно освежал чуть потные лица, плечи, шевелил лёгкие, широкие юбки и поднимал незаметную перечную пыль к разгорячённым прелестям собравшейся публики.

Наконец, танцоры растанцевались, расслабились, гул голосов чуть приподнялся над танцплощадкой, движения стали резче, чётче, шелест подошв сменился уверенным стуком каблуков.

«Жидёныши» ждали с терпеливостью индийских йогов. Они уселись на верхушке горячей скалы, нависавшей над танцплощадкой, и наблюдали танцы словно из императорской ложи.

Послышалось тихое девичье, какое-то кошачье чихание. Потом ещё. Потом где-то в центре бурлившей толпы раздалось совсем уж громовое «Апчхи!» И ещё. И ещё! Какая-то девушка перестала танцевать и лихорадочно пробивалась сквозь танцующие пары, за ней растерянно следовал лопоухий разряженный кавалер. Вдруг ещё несколько пар остановилось. Но недолго они стояли, пару секунд, не больше, видимо соображая и оценивая нараставшие ощущения. Очевидно, эти ощущения были новы, остры и неумолимы настолько, что вскоре суета в центре площадки превратилась в повальное бегство и – с чиханием, чертыханием, проклятиями и матом – «заводские» рванулись прочь с помоста к Парковому мосту, где, уже позабыв о всяких приличиях, слабый и сильный пол бросался в Сувалду, в надежде охладить самое драгоценное.

Вой, мат, крики. Кто-то плакал.

«Последний день Помпеи», джентльмены, – блеснул эрудицией Эл.

«Солнышко светит 'ыжее, зд'авствуй ст'ана бесстыжая, юные суво'овцы купаться идут в ста'ый, заб'ошенный п'уд!» – с интонациями прилежного первоклашки продекламировал Фил.

Джин и Джордж просто валялись со смеху.

Насладившись зрелищем, они спустились вниз, прошли по опустевшей площадке, по которой метался одинокий, потный и ничего не понимавший старший наряда лейтенант Мельниченко. Прошли к ларьку, купили ещё по мороженому и встали прямо посредине Паркового моста, расслабленно опёршись на перила и рассматривая выбиравшихся из воды невольных купальщиков. Четыре бело-чёрные фигуры, спокойные, как ангелы Апокалипсиса, были столь очевидны на фоне закатного неба, что мокрый, жалкий, стучавший зубами Штырь всё понял и поклялся отомстить.

Ну… и отомстил, похоже…

– И?

– Что – «и»? – не понял Джордж. – Что – «и»?! Тебя Штырь ищет, не понимаешь, что ли? Злой, как чёрт. Меня ж добить могли. Только ножами не стали, сказали: «Передай, что Филиппову конец».

– Ну, это мы посмотрим, – буркнул было Алёшка, но противная тошнота сжала грудь.

(Явно не от выпитого… Кому ж нравится себя чувствовать на охоте не охотником, а козлёнком, привязанным к дереву?)

– Надо подождать. Наших позвать.

– Погоди, Джордж. Погоди. Понимаешь… Я обещал… Ну, понимаешь, старик, я обещал сводить кое-кого на танцы.

– Её, что ли? – Жорка рассматривал окурок, обречённо ожидая приговора своей первой любви.

– Да, Жора.

– Хорошая девочка, Алёша. Береги её, – Жорке слова давались натужно; он говорил по-мужицки, медленно роняя кирпичи слов.

– Постараюсь. Эх, Жора-Жора… Да я сам толком ничего не понимаю.

– Поймёшь. Она… – Жорка попытался раскурить почти погасший «бычок», потом криво улыбнулся. – Ладно. Пойдём к Филу. Он тебя ждёт. Дело есть.

6

– А'йошка! Ста'ик! – Фил рванулся навстречу вошедшим. – 'Ебята! Какую я вещь услышал! Не пове'ите! Это… Это бомба! Это… Я не знаю что. Понимаешь… Я хочу её сыграть завтра! Алёшка, друг! Ты просто должен станцевать! Понимаешь, я всё придумал – в конце, когда все устанут… И ты войдёшь в двери и станцуешь – в проходочку – от дверей к нам. Хорошо, старик? Да что ж ты такой, как тюлень голодный?!

…Рыжий Фима