словно взвешивая, сказать или не сказать ему свое удивление: ты живой тратил время на них, это еще можно понять, но сейчас, мертвый, отпущенный, что тебе до них? Но все же не сказали, побоялись обидеть Хаи, он ведь взял их с собой, этот альбинос, он добрый и умный; наверное, он знает что-то, чего не можем понять мы, что же лезть со своим вопросом и недоумением, и так ему трудно, наверное, ведь все же его отравили, да, все же это так. Змеи улыбнулись Хаи и ушли прочь, ушли, неторопливо двигая туда и сюда свое далекое и вечное знание этой дороги; э, Хаи тоже знает, не заблудится, это вспоминают все, когда выходят опять на забытую тропу. Все сделалось хорошо и просто, правильно все сделалось, собирался в дорогу Хаи, они узнали сейчас друг друга, она будет счастлива, Мария, и ты, хитрый белый альбинос, все ловко подстроил, и тут нет ничего страшного, что пришлось немного раньше умереть, все равно, мы уже долго умирали, чтобы вырастить людей, как и они долго умирают и еще будут бояться умирать, пока не вырастят ЕГО; они, люди, зовут ЕГО БОГОМ. Нет, тут вовсе нет ничего страшного, было немного пугливо, немного тело боялось боли, но зато теперь он, Хаи, хитрый старый альбинос Хаи, может резво и спокойно бежать по тропе, которая сама будет вспоминаться под ногами, спокойно и скромно бежать, потому что уж там собрались все прежние альбиносы, еще более белые, чем всегда, собрались встречать молодца Хаи, он знает это; пришли потереться ему горбатыми носами в брюхо, а он будет делать вид, что ничего не понимает, что удивлен, будет расспрашивать, за что такая милость ему, недостойному парню Хаи. И тогда подойдет ОЧЕНЬ БЕЛЫЙ верблюд и плюнет Хаи в пузо, и лягнет его под зад, и все будут смеяться и плакать, и Хаи дадут много кумыса и кислого вина, много-много, но уже без травы «тхе». Эх, как все славно устроилось, смотрел на Иосифа и Марию Хаи, как славно, что не забоялся он тогда своей боли, что не стал слушать свое тело, чего тебя слушать, горбатое облезлое диво, ты вон даже свою белую густую шерсть не могло сохранить, облысело все, как говорит Урия, к чертям собачьим, а туда же лезешь со своими советами; эге, лихо я тогда его обрезал, раз и все, большой я молодец, Хаи, очень большой и совсем не горбатый молодец, белый-белый густошерстый молодчик Хаи. Он смеялся и резвился, собираясь и прощаясь с людьми, смеялся, как маленький, доверчиво и без цели, а просто потому что очень ловко и смешно все это устроено в мире. Он повенчал их на прощанье и ушел, и тропа была твердой и упругой, и ноги забили свои шаги весело, строго и молодо, так лихо, что Хаи еле поспевал за ними, быстро-быстро учился этой новой ходьбе, а то ведь он почти все позабыл в своей жаре на земле, в ее текучих, без опоры, песках. Немного погодя, он остановился в последний раз, с трудом остановился, потому что тропа была хороша, по ней бы бежать и бежать. Он остановился и сказал, что ждет Урию; ты, Урия, приходи скорее, я тебя очень люблю, ты сделай, что надо для их обряда, Урия, и выходи на тропу, я тебя встречу и прокачу, Урия, потому что люди труднее всех вспоминают дорогу, некоторые, которые глушили свою память жизнью, и вовсе не вспоминают; ты-то, Урия, вспомнишь и, конечно, дойдешь куда надо, но лучше будет, если я встречу тебя, и подвезу. До свидания, Урия, я сделал все, что мог, чтобы Марии было хорошо, не серчай, что я тогда двинул тебя копытом по голове, двинул, быть может, сильнее, чем надо было для дела, но я просто, видимо, не рассчитал, я ведь все же верблюд, Урия, и я буду ждать тебя.

Потом он ушел.

Иосиф услышал какую-то большую тишину везде, стал искать, откуда бы это взялось, и увидел рядом с собой голую девушку, увидел свою Марию, потому что забыл, что он здесь, забыл, что он Иосиф, забыл, что рядом с ним его Мария и его лодка горит костром, все забыл Иосиф в своей молитве, и теперь вот опять, еще раз, сильно обрадовался, очень сильно, как никогда. Он встал, пошел поднять платье Марии, стряхнул с него песок, взял весло, которым рыл тропу для Хаи и для змей, сломал и бросил его тоже в огонь, а сам подошел к Марии, и стал натягивать на нее платье, неторопливо и умело, просто и гордо, как отец одевает мягкое тельце сына, или вот как зверь вылизывает своего детеныша, чтобы там не было грязи и чего-либо постороннего, отчего возможен зуд и болезнь. Платье было сшито просто, мешком, потому одевалось легко, и Иосиф гордился этим, вот какая она у меня, Мария, умная и ловкая, вот сшила простое и красивое платье, которое легко одевается, и, хихикнул уродец, наверное, легко снимается; ишь ты, блядун нашелся, подумал Иосиф и расправил складки сзади, поставил Марию на ноги. Она осталась стоять. Вот, стоит, подумал Иосиф, молодец какая, пряменько так стоит, это ж надо, какая она у меня умелая, все может, вот стоит себе и стоит, дышит, умеет. Он обошел Марию кругом, стал перед ней, и она его увидела. Здравствуй, сказал Иосиф, здравствуй, я — Иосиф, который хотел построить деревянный дом и ловил лодкой дерево в самом Иордане, вот она, моя лодка, горит себе хорошо, я костер из нее поджег, а то было не видно тебя, да и дорогу Хаи было плохо копать. Давай-ка, Мария, залезай ко мне на спину, я тебя понесу, а то дорога дальняя нам, ты не ела, трудно будет идти, давай вот сюда залезай, это моя шея, ты садись на нее, а ноги твои я возьму покрепче и побегу, а ты, чтобы не упасть, держись за мои волосы, дергай их сколько надо, потому что они крепкие и сгодятся для этого дела. Может быть, ты, Мария, хочешь что-нибудь сделать перед дорогой, так ты пойди туда, за огонь, ничего видно не будет, не бойся, да я еще и отвернусь; кстати, я пойду умоюсь к воде, а то, знаешь, я плакал тут, пока ты спала, и песок налип на меня, я пойду, а ты сделай, что тебе надо, и жди тут меня, у огня, я теперь буду возить тебя вместо Хаи,