ты, вода, без меня сможешь, так что не сердись, должна понять, что я ведь все же человек, а не песок или камень, или трава в тебе. Я сейчас, когда вылезу, подведу ее к тебе, река, чтобы ты посмотрела на нас двоих, какая мы удачная пара, чтобы поняла, что мы не можем друг без друга, что это было бы неправильно и неумно не сделать из нас такую хорошую пару, зачем тогда надо было Хаи умирать, уходить, он ведь позвал меня, ты же знаешь. Да и тебе она, Мария, нравилась, ты же щекотала ее, когда она в тебе плавала, давала ей свою влагу и свежесть, чтобы смыть песок и заботы. Чего там, ты брось это, я же знаю, что ты всю ее обсмотрела, всюду похолодила, так чего там дурака валять, мне ведь тоже очень этого хочется. Так что ты, река, оставайся тут, теки себе, не грусти особенно, мы к тебе сына принесем мыть, обязательно покажем, что случилось из нашей пары, что получилось третье. Ну, я пойду, а то видишь, какая она у меня, стоит там себе у огня, а меня не зовет, знает, что я о ней думаю и что как закончу все дела, так сразу приду к ней, помнишь, как змеи ждали Хаи, а потом пошли себе, зная, что когда Хаи закончит свои дела, тогда тоже пойдет на тропу и быстро их нагонит. Ну, вода, давай, вот я открыл глаза, плыву в тебе с открытыми глазами, смотрю на тебя всю, чтобы запомнить надолго. Ну, прощай пока.

Иосиф вышел из своей воды и пошел к костру, где стояла его Мария и ждала, и подняла подол своего платья, чтобы вытереть лицо Иосифу, и он уткнулся-согнулся в колени, чтобы ей было удобно, чтобы не очень высоко поднимать простое узкое платье.

Потом они пошли. Именно пошли, пошли рядом, потому что Мария сказала, что Иосиф давно не ходил много пешком, а все разъезжал на своей лодке по реке в поисках дерева на дом, и что ему будет трудно дойти даже самому, не только что нести ее, Марию, на руках. Все это она говорила так, чтобы Иосифу не было обидно, чтобы как-нибудь не скребнуть в нем его мужское, говорила неторопливо и словно прося совета у Иосифа; и это было сказано так хорошо, что Иосиф совсем не ощутил в себе потребности кем-ни-будь казаться перед Марией, казаться сильным и смелым, или еще каким; он подумал, что, быть может, она права, он не знает своих ног уже долго, как, скажем, он знает руки и сердце, так пусть же будет так, как говорит Мария, это совсем не обидно, давай пойдем рядом, и спасибо тебе. Они шли долго по той же тропе, по которой шел Хаи и змеи, и Ноги Марии. После трети пути Иосиф вновь открылся своей нежностью Марии, вот, какая она у меня, как все правильно предусмотрела, вот уже сейчас мои ноги стали плоховать и я сам-то с трудом иду, а обещал ей, что побегу с ней на плечах, вот ведь от какой лжи и позора она меня, моя Мария, спасла. А Мария, видно, знала эти его мысли, потому что он был открыт, расщеплен к ней, Марии, — Мария присела на песок и сказала, что хочет отдохнуть, и пусть он сядет рядом с ней, пусть сядет вот сюда, она посмотрит на него, на своего Иосифа, которого почти и не видела. Иосиф сел и вытянул горячие ноги, а Мария утерла ему влагу с лица и лба, утерла своей ПРОХЛАДНОЙ ладонью; вот, какая она свежая и ПРОХЛАДНАЯ, она совсем еще не устала, она обманывает меня, чтобы я отдохнул. Потом Мария положила его ноги на свои поднятые колени, чтобы кровь от стоп убежала и сменилась новой, свежей и сильной, и стала трогать набрякшие жилы и мышцы ног Иосифа, стала их гладить и твердо разгонять сгустки усталости в них, возвращать им подвижность и жизнь. И все это она делала так не обидно, что Иосифу опять не хотелось кем-ни-будь казаться перед ней, а наоборот, опять пришло доверие усталого человека, который не стал бы врать себе, если бы он был один, а тихо бы постарался отдохнуть в недвижности. Иосиф отдал свои усталые ноги СВОЕЙ Марии, и у него не было желания защищаться перед ней, оправдываться, искать ее суда, господи, думалось ему, неужели, господи, это так и будет всегда, так просто и так хорошо, как будто я совсем один в трудной дороге, и мне не надо будет никому никогда врать, не надо будет никем казаться, ведь не стал бы я одевать маску перед самим собой, когда трудна дорога и время трется внутри меня в смерть, и нету зрителей. Вот, вот, она, моя Мария, не зритель, на утеху которому я вьюсь на ковре, она не зритель, она — я, она вместе со мной, она-мое-самое-хорошее-и-простое. Иосиф устроился еще поудобнее, совсем как в самом первом детстве, еще внутри своей матери, свернулся, прикрыв руками уши, заснул усталый и спокойный, и вздрагивал во сне, и не просыпался в испуге, что кто-то все это видит, что это может испугать или не понравиться.

И вся эта ночь, и его слезы над Марией, и огонь, который он разводил много раз, сжигая и дрова, и лодку, и весло, и Хаи, и эти две змеи, которые умеют ждать, и особенно та, которая испугалась встречи, и выгнулась в лук, и песок, и глаза Хаи, и вода, которая осталась, и ноги, которые устали, и это покачивание, которое откуда-то взялось в нем, словно он в своей лодке на Иордане опрокинулся лицом к небу и затих, все это никак не должно кончаться, вот только, видно, Мария скучает одна на песке, раз-два, это чудесное покачивание туда-сюда, пусть оно будет подольше, потом он расскажет о нем Марии, он знает, что она поймет, что не будет на него сердиться, на его хитрость не просыпаться, хотя уже давно пора.

Мария несла своего Иосифа на руках, несла уже очень долго, иногда встряхивая его, когда он неудобно сползал у нее с рук, она несла его очень долго, всю свою эту жизнь, все свое детство у Захарии, все капли крови из прокушенного пальца Урии, всю свою прежнюю жизнь в Анне и Иоакиме, и еще дальше и дальше, о чем она не могла бы сказать словами, но что знала всегда,