Меня всегда интриговала эта встреча Гейдриха с Буске, очень хотелось бы прочесть стенограммы их разговоров. После войны Буске долго вбивал всем в голову, что дал Гейдриху отпор. Да, при обсуждении одного пункта он и впрямь категорически отказался уступить: нельзя, дескать, урезывать прерогативы французской полиции, – вот только прерогативы эти сводились по существу к арестам. Преимущественно – евреев. И на самом-то деле Гейдрих не видел ни малейшего неудобства в том, чтобы арестами евреев занималась местная полиция: так было меньше работы немцам. Он поделился своими соображениями с Обергом: опыт Протектората показывает, что предоставленная полиции и администрации широкая автономия дает оптимальный результат, потому так можно сделать и во Франции – разумеется, при условии, что Буске будет управлять своей полицией «в том же духе, в каком управляют полицией немецкой». У Гейдриха не было никаких сомнений в том, что Буске подходит для выполнения такой задачи лучше любого другого. Отбывая из Парижа, он сказал: «Единственный человек, у кого молодость сочетается с сообразительностью и уверенностью в себе, это Буске. С подобными людьми мы сможем выстроить Европу завтрашнего дня – Европу, весьма отличную от той, какова она сегодня».

Когда Гейдрих объявил Буске о предстоящей в ближайшее время депортации евреев-апатридов (то есть не имеющих документов о французском гражданстве) в Дранси[292], тот сразу же предложил добавить к ним евреев-апатридов, интернированных в свободную зону. Вот это услуга! Лучше не придумаешь.

202

В течение всей своей жизни Буске оставался другом Франсуа Миттерана, и вряд ли кому это неизвестно, но это не главное, что ставится ему в вину.

Буске не был полицейским, как Клаус Барби, или фашистом-полицаем, как Тувье, ни даже префектом, как Папон в Бордо[293]. Он был политиком очень высокого полета, ему светила блестящая карьера, но он выбрал путь коллаборационизма и замарал себя депортацией евреев. Это стараниями Буске июльскую 1942 года операцию «Весенний ветер» провели французы, а не оккупационные власти. Парижские полицейские тогда арестовали и согнали на Зимний велодром тринадцать тысяч евреев[294], и потому ответственность за самое, наверное, подлое деяние в истории нации лежит именно на нем. То, что это относят на счет французского государства, а не нации, ничего не меняет. Сколько Кубков мира надо выиграть, чтобы смыть подобное пятно?

После войны Буске вышел сухим из воды при «Великой чистке», однако участие в делах вишистского правительства все-таки лишило его той политической карьеры, для которой он был предназначен. Тем не менее его не выбросили на улицу, он работал в различных советах и комиссиях при государственных органах и сотрудничал с газетой «Депеш дю Миди»[295], где неуклонно проводил очень жесткую антиголлистскую линию… с 1959 по 1971 год. То есть дольше, чем могло бы понадобиться[296].

Короче, он попользовался терпимостью правящего класса[297]– впрочем, как и другие сильно себя скомпрометировавшие представители власти. А потом он – думаю, неспроста – полюбил общество Симоны Вейль, которая побывала в Освенциме и уцелела, но в силу возраста не имела понятия о вишистской деятельности Буске[298].

И все-таки прошлое его настигло. В 1989 году дети депортированных Буске евреев обвинили его в преступлениях против человечности, в 1991-м обвинение стало официальным, начался судебный процесс. Начался, но не закончился: был оборван два года спустя, когда некий Кристиан Дидье расстрелял Буске на пороге его квартиры. Я отлично помню пресс-конференцию этого самого Дидье, которую он давал сразу после убийства и прямо перед тем, как полицейские пришли за ним с наручниками. Помню его довольный вид, спокойствие, с каким он объяснял, что у его поступка единственная цель: чтобы о нем заговорили. Уже тогда, в то время, поведение убийцы показалось мне совершенно идиотским.

Этот жаждавший сенсации недоумок, словно выскочивший из кошмара, какого и сам Дебор[299]не осмелился бы сочинить, лишил нас процесса, который был бы в десять раз интереснее разбирательства дел Папона и Барби вместе взятых, интереснее дел Петена и Лаваля, интереснее дел Ландрю и Петио[300], был бы процессом века. За свое возмутительное покушение на Историю этот непробиваемый кретин схлопотал десять лет, но отбыл за решеткой всего семь и сейчас свободен. Мне отвратительны такие, как Буске, я презираю их всей душой, но стоит только подумать о глупости его убийцы, о масштабе потери, которую приходится переживать историкам из-за поступка этого дегенерата, о разоблачениях – их, конечно, хватало бы в ходе процесса, а теперь мы никогда ничего не узнаем, – и на меня накатывает волна ненависти. Да, Дидье убил не безвинного, но он стал могильщиком истины. Ради трех минут показа по ящику! Глупое, чудовищное воплощение в жизнь уорхоловского прогноза![301]Только жертвы Буске должны были получить право разобраться – с точки зрения морали, – что с ним делать дальше. Живые и мертвые, те, кто угодил в когти нацистов по вине таких, как он. Но я уверен: им-то хотелось бы, чтобы он жил. Какое они, скорее всего, испытали разочарование, услышав известие об этом абсурдном убийстве! Общество, которое рождает подобных психов и подобное поведение, мне омерзительно. «Я не люблю людей, безразличных к истине», – писал Пастернак в «Докторе Живаго». Но еще хуже – твари, которые, будучи безразличны к истине, делают все, чтобы она не открылась. Теперь все тайны Буске в могиле… Перестать бы мне об этом думать, от одних мыслей заболеваю.