Происхождение иконы «Богородицы Троеручицы» и по сей день покрыто завесой тайны. В монографиях по иконописи и истории Хиландара его главная святыня упоминается исключительно скупо. Знатоков, похоже, стиль интересует больше, нежели сущность.

Некий малограмотный монах убеждал меня перед «Троеручицей», что эта – одна из трех, написанных самим святым Лукой. Историки искусства утверждают, что это работа классической византийской школы XIV века, что исключает правдивость легенды о том, что в Хиландар ее веком ранее доставил из Иерусалима святой Сава, который ходил туда поклониться Гробу Господню.

Кажется, эта Чудотворная Богородица появилась из ниоткуда – просто спустилась с неба, чтобы утешить несчастных.

Одно только можно утверждать наверняка: ее третья рука, благодаря которой она получила имя, связана с преданием об Иоанне Дамаскине, неустрашимом борце с еретиками, которые требовали выкинуть из церквей и молельных иконы. В этом противостоянии он был тяжко ранен и потерял руку. И тогда на помощь ему пришла Богородица, сделав так, чтобы отрубленная рука его выросла. В знак благодарности он отлил руку из серебра и поставил ее перед иконой Богородицы. Так она получила третью руку.

Во всяком случае, эта икона считается чудотворной, и она в самом деле может творить чудеса. Живорад Лазич, автор «Жития игумена Данилы Иовановича Хиландарского», описал одно такое чудо, когда в 1924 году большой пожар, охвативший всю Святую гору, полыхал всего в ста метрах от монастыря Хиландар. Вот как оно было: «Все бежало от огня, все, кроме деревьев, которые сгибались и падали в челюсти прожорливого пламени, трескаясь от боли. Но Данило шагнул прямо в огонь, распевая псалмы и намереваясь погибнуть в нем с величайшей хиландарской иконой.

– Что он делает! Он с ума сошел! Заберите у него икону, пока не поздно! – кричала братия, но никто не отважился приблизиться и вырвать у него «Троеручицу».

Еще несколько десятков шагов, и горячий воздух задушит его, жар убьет его. Исчезнет и Защитница, свершится большой грех. Без иеромонаха прожить можно, но как монастырь обойдется без «Троеручицы»?

Пожар настолько приблизился к монастырским стенам, что черепахи завыли, как шакалы.

Где-то под землей загремело. И ветер, дувший до сего момента с севера, вдруг пропал одновременно с грохотом, а потом с новой устрашающей силой задул с юга. Смял он высокие огненные стены, и они, ослабев, опали. Сверкнула молния, пророкотал близкий гром. Данило с прочими сотворил Иисусову молитву. Над горящими окрестностями явственно раздалось:

– Иисусе Христе, Боже мой, помилуй мя, грешнаго!

Злой ветер пронесся лесом, ломая ветви, разбрасывая искры и раздувая пламя. И тут еще раз прогремел угрожающий голос Ильи Громовержца, и пролился такой дождь, что небо обрушилось на землю. Дьявол, остановленный у самой его цели, заскулил, но ливень удушил его водой, и он испустил дух, оставив за собой только обгоревшие пни и струйки дыма».

И еще раз, в начале семидесятых, Богородица Троеручица спасла Хиландар. Было лето, и на Святой горе вновь полыхал пожар, пожирая леса и монастырские строения. В борьбе со страшным пожаром погибли несколько солунских пожарных и полицейских. А когда пламя начало было лизать стены Хиландара, тогдашний игумен велел вынести из храма Троеру-чицу и двинуться с нею в крестный ход вокруг монастыря. В тот же час слетелись тяжелые, плотные облака, из которых вскоре выпал дождь и погасил пожар в тот момент, когда у всех уже опустились руки. Белградские газеты ядовито разъясняли, что речь идет о рядовом явлении природы, когда в результате жары и испарений собираются облака и начинается дождь, а фанатики и верующие привычно считают это чудом.

Некоторое время спустя игумена посетил начальник полиции Солуна, который тогда руководил тушением пожара, и спросил, почему тот не вынес чудотворную икону, не дожидаясь гибели людей?

– О, мой господин, – говорят, отвечал ему игумен, – «Троеручицу» не выносят без крайней нужды, пока у сербов пальцы не загорятся. Если бы ее выносили по любому поводу, то она стала бы в Солуне начальником полиции, вместо вас; штрафовала бы за неправильную парковку, карала бы женщин за прелюбодеяние, ловила бы мелких воришек…»

Сменяются и переплетаются голоса монахов в Акафисте Богородице, молодые альты с бархатистыми зрелыми баритонами и хриплыми старческими, принадлежащими монахам с длинными седыми бородами, а отец Кирилл, монах карликового роста, сопровождаемый двумя огромными молодыми черноризцами, обходит нас, размахивая кадилом, из которого вырывается окутывающее нас облако пахучего ладана.

Я смотрел на их исхудавшие, спокойные, очищенные молитвой лица, на черепа, которые в один прекрасный день (никому не дано знать – когда) займут свои места на полках склепа вне монастырских стен.

Маленькая церковь Благовещенья на удивительно просторном хиландарском кладбище в зеленой лощине, огороженной каменной стеной, воздвигнута над склепом, в который я накануне случайно вошел и увидел целые ряды монашеских черепов.

«Каждому, кто попадает в наш монастырский склеп, – записал один из обитателей Хиландара, – кажется, что черепа с пустыми глазницами тихо нашептывают ему: побудь немного с нами, и мы раскроем тебе нашу тайну, мы посвятим тебя в твою собственную тайну; если ты не познаешь ее и не станешь жить с ней в сердце, то даже не сможешь умереть, ибо ты уже мертв!»

Испустивших дух обитателей Хиландара хоронят на маленьком кладбище, где их земные останки проводят три года. Потом могилы раскапывают, вынимают из гроба кости, моют их в вине и складывают на полках склепа, надписывая имя каждого графитовым карандашом на лбу черепа, и надпись эта, говорят, с годами не выцветает. По цвету костей посвященные монахи могут определить, каких высот аскетизма, посвященности и святости достигли покойные при жизни. Говорят, кости пречистых и достойных подражания розоваты, благоухают, и к ним не прилипает ни единая соринка, хотя они и пролежали целых три года в земле, в то время как у иных они гниют еще при жизни.

И вот лежат они здесь, как и останки их предшественников, скопившиеся за последние восемьсот лет, и поют славу Богородице:

Все это случилось в единое мгновение, после чего настала полная тьма. Вскрикнув, словно живое существо, старый турецкий дом, в который мы вбежали, чтобы укрыться от немецких бомб, обрушился на наши головы, скрипя досками и стропилами в облаках стертых в порошок черепицы и кирпичей. Опять эти взрослые что-то непонятное сделали, подумал я, успокоенный теплом материнского тела, которое прятало меня в этой странной, не знакомой мне игре. Потом появились светлячки: маленькие огоньки, идущие сквозь тьму, словно мелкие духи, нашептывающие, чтобы я схватил их и приручил. Некоторые приближались почти вплотную, но я не мог даже пошевелиться. На мне лежала мама, а на ней – весь дом, в котором погибли все, даже пестрый котенок, которого я все это время держал в руках. Снаружи раздавались крики и взрывы. Я ощутил на лице капельки воды, которая каким-то образом пробилась ко мне сверху. Светлячки пропали. Становилось все холоднее. Я подумал, что игра слишком затянулась для того, чтобы оставаться интересной. Во что-то подобное мы иногда играли в просторных комнатах нашего дома. Стол в гостиной, покрытый тяжелой парчовой скатертью с бахромой, был замком волшебника. Но здесь, похоже, никто не собирался найти меня. Кажется, на этот раз я слишком хорошо спрятался. Слышались крики. Мама молчала. Не знаю, как долго это тянулось; я даже немножко вздремнул. Кто-то потом рассказывал, что я провел там целый день, но я в это не верю, потому что, когда меня наконец откопали, сверкало солнце, по небу бежали облачка, настоящие, перистые, и какие-то другие, более шустрые, сизые, выпущенные зенитными орудиями. Я стоял на руинах, зажмурившись от яркого света, в обломках вчерашнего мира, среди груды битого кирпича, черепицы, стропил и домашней утвари, рядом с мертвыми, а в это время мужчина стаскивал перстень с чьей-то руки, торчащей из развалин. Я сдерживал рыдания до тех пор, пока у меня не отняли котенка и не бросили его на горящие балки. «Герцеговинцы никогда не плачут!» – говорил мне отец, который сейчас был где-то далеко, на войне.