Признаюсь, мы никогда не были слишком близки. Его раздражало мое странное ремесло, далекое от реальности, мое поведение и, вероятно, то, что я, сам того не желая, напоминал ему о том, что он хотел забыть – о семье моей матери. Как и прочие герцеговинцы, он ни разу не поцеловал меня, только приобнимал по-мужски и похлопывал по плечу. И все. Никогда не говорил о написанных мною книгах, хотя я непременно посылал их с дарственной надписью. Когда он умер, его вторая жена передала мне вынутую из письменного стола большую толстую пачку в желтом конверте, обмотанном резинкой. Я открыл его, и в руках у меня оказалась куча аккуратных газетных вырезок: тут было много моих статей, рецензии на мои книги и выставки, даже совершенно незначительные сообщения в несколько строк о том, где я бывал и с кем встречался; на каждой вырезке его аккуратная рука проставила дату и название газеты. Он никогда не ходил в церковь, хотя вовсе не был атеистом. Наверняка он сохранил плохое отношение к попам, которые изредка посещали его заброшенное село и которым по такому случаю устраивали настоящие пирушки, в то время как голодные дети, попрятавшись по углам, во все глаза смотрели на невиданное изобилие.

Мне стало по-настоящему недоставать его только после его кончины. Я виноват перед ним. Я ни разу не свозил его в Грецию, полагая, что всегда успею это сделать, а ему так хотелось этого!

И вот сегодня ночью он здесь, со мной, в хиландарской церкви, и я почти вижу, как ему неловко от того, что у него не получается следовать молитвенному ритуалу…

После Акафиста – хвалебной песни Богородице – я вынырнул из голубоватых облаков ладана и увидел деревянную террасу, на которой молча сидели монахи и поденщики, работающие в монастырском хозяйстве. Вскоре туда поднялся величественный старец с длинной белой бородой, и перед ним распахнулись двери в трапезную. Это был просторный прямоугольный зал с несколькими дубовыми столами и такими же лавками. Только один стол был накрыт человек на тридцать. Прочие были пусты, молча напоминая о сотнях монахов, которые трапезничали здесь еще с четырнадцатого века. Мы уселись, но никто не прикоснулся к пище, пока игумен не благословил ее, вознеся хвалу Господу за его дары. Перед каждым из нас были алюминиевая миска с лечо, приготовленным на воде, кусок ржаного хлеба, помидор и стакан красной монастырской рецины. В это мгновение молодой послушник начал читать житие какого-то святого из старинной книги на подставке, напоминающей нотный пюпитр. В полной тишине слышался только стук ложек поденщиков и звяканье приборов. Ужинали молча: казалось, никто не обращает внимания на еду. Я сидел с поденщиками и смотрел на их костлявые, темные лица, заросшие недельной щетиной. Они набожно поглощали скромную пищу, и ложки в их грубых руках были похожи на десертные. С длинной стены на нас бессловесно взирали глаза бесконечной череды монахов, владык, митрополитов, королей, царей и ангелов, которую в XVII веке написал знаменитый хиландарец Георгий Митрофанович. Странно было есть под фреской вместе с монахами и виноградарями, которые были настоящими близнецами нарисованных на стене.

Среди сидящих за длинным столом я не обнаружил ни одного толстяка или даже просто коренастого человека. Монахи придают гораздо большее значение посту и голоданию, нежели пище, о которой даже и говорить неприлично. С восхищением они рассказывали мне о братьях, которые, непрерывно молясь в подземных кельях, не вкушают пищи по сорок дней. Об их подвижничестве и самоотречении говорят только в восторженных тонах. Ни разу я не услышал в Хиландаре, чтобы кто-то припомнил вкусное или особенно хорошо приготовленное блюдо или отдал предпочтение какому-либо вину. Здесь вспоминали только воду из колодца святого Савы в южной части монастыря, которая и в середине июля была ледяной. Если бы ее пили из стеклянного стакана, то он бы наверняка запотел, но к ней прикладываются из жестянки – металлической кружки, предохраняемой от падения в колодец цепочкой, или же просто из ладоней. «Сократ, увидев мальчика, пьющего родниковую воду из ладоней, разбил чашу» (Загадочная фраза из моего детства).

Я с жалостью и отвращением припомнил свою жизнь и жизнь своих друзей, наши длительные походы по местам, где хорошо кормили, – не выучив наизусть ни одной молитвы, спокойно могли продиктовать названия закусок, главных блюд и десертов многих мировых святилищ жратвы. Мне показалось, что тело распадается под воздействием гниющего мяса, рыбы, соусов, моллюсков и кремов, которые я поглотил за эти годы.

Ужин начался ровно в шесть пополудни по нашему времени (в Хиландаре отсчет времени ведется иначе, от восхода до заката солнца), а закончился, похоже, всего полчаса спустя, когда игумен ударил ложкой по своей миске, встал вместе со всеми, перекрестился и поблагодарил Бога за хлеб насущный, который мы, может быть, заслужили сегодняшними трудами. А во время этого ужина, одного из самых коротких в моей жизни, время остановилось под взорами глядящих со стен монахов и ктиторов, и мне показалось, что все блюда, что мне довелось по сей день попробовать, уместились в одной-единственной сиротской миске постного лечо, а все винные погреба мира слились в глоток сладковатой рецины, отдающей бочкой.

В конце шестидесятых, во времена наивысшего расцвета Сараево, недалеко от старого бутмирского аэродрома, в бывшем имении семьи Ефтанович, открыли самый, наверное, странный ресторан в Европе – «Башня», который вскоре стал самым любимым местечком жителей города. На самом деле это была тюрьма, в которой официантами и поварами служили каторжники, возвращающиеся после смены в свои камеры. Метрдотелями были надсмотрщики, переодетые в смокинги с галстуками-бабочками, а швейцары, гардеробщики и сторожа автостоянок – тюремными охранниками. «Башня» считалась местом с лучшей кухней в городе, и столик для ужина надо было заказывать за несколько дней. Фирменным блюдом, горячо рекомендуемым надзирателями, помимо боснийских, унаследованных от турок, была дичь, приготовленная самыми разнообразными способами: оленина, фазаны, кабаны и зайцы из Сараевского поля – излишки богатых охотничьих трофеев местных политиков и придворной камарильи. Да и само руководство каторжной тюрьмы с удовольствием отправлялось поохотиться в окрестных горах и просторных полях, а каторжники, отличившиеся примерным поведением, служили загонщиками и охотничьими собаками. Прислуживать в «Башне» для отбывающих наказание было огромной привилегией: негласно разрешалось употреблять вместо скудной и безвкусной тюремной пищи объедки с тарелок, можно было собирать окурки из переполненных пепельниц, которые они потом потрошили, отделяя табак, шедший на самокрутки, от фильтров и пепла. Казалось, особый вкус изысканным блюдам придавала несчастная обслуга, идеально ведущая себя под бдительным присмотром надзирателей с серыми восковыми лицами, типичными для служащих полиции, редко покидающих мрачные помещения тюрем и казарм. А может быть, жители Сараево, независимо от веры и национальности (в «Башне» отбывали наказание и те и другие), тайно наслаждались тем, что жизнь, по какой-то странной причине, наделила их ролью посетителей, а не каторжан. Это было заметно по благосклонному и теплому отношению к молчаливым несчастным, по обращению к ним на «ты», по сигаретам, как бы забытым в пачке на столе вместе с почти израсходованной зажигалкой, а иной раз и по специально оставленной мелочи после оплаты счета. Это место было куда более утонченное и крутое, нежели «Проклятый двор», и управлял им, вместо мифического Караджоза, куда более скромный и гораздо более опасный Директор, человек, лицо которого после случайной встречи в «Башне» быстро забывалось, но только не глаза – два косых разреза, в которых, как в масле, плавали темные зеницы волкодава.