Вечером второго дня я подъехал к ухоженному строению с висящей кружкой и пригоршней перьев на вывеске — старыми символами стола и крова. Я остановился там на ночь и выяснил, что здесь они означают холодный ужин и одеяло поверх соломы в амбаре. Однако мне доводилось спать и в худших местах, и на следующий день я встал куда более отдохнувшим, чем когда мне приходилось ночевать у дороги.

Утес был неплохим конем для тяжеловоза, хотя и ширококостным и неповоротливым. На третий день пути я решил проверить его способности. К этому времени он уже слушался узды и моих пяток, хотя и не сразу. Он, казалось, не возражал против всадника на своей спине, но не стал моим товарищем, каким был Гордец. Он не прилагал усилий, чтобы оставаться подо мной, а от его рыси у меня стучали зубы. У него оказался довольно ровный галоп, когда мне наконец удалось объяснить ему, что от него требуется, но долго он не выдерживал. Впрочем, у меня не было ни определенной цели, ни запланированного времени прибытия. Я ехал по дороге, надеясь, что какая-нибудь попутная крепость примет на службу бродячего солдата.

В неудобствах этого путешествия следовало винить скорее мое тело, чем коня. С точки зрения инженера, я представлял собой перегруженный подвесной мост. Слишком много плоти окружало мои кости и обременяло мышцы. Мое тело больше не действовало так, как ему предназначалось. Я потерял подвижность. Основные мышцы обрели силу, но спина постоянно ныла. Когда Утес переходил на рысь, у меня тряслись щеки и живот, а жир на руках и ногах болтался в такт его шагу. К вечеру каждого дня пути зад у меня болел сильнее, чем накануне. Надежда, что я скоро снова смогу безболезненно ехать верхом целый день, оказалась напрасной. Попросту слишком большой вес вдавливал мой зад в седло — с очевидными последствиями в виде ссадин. Я успокаивал себя тем, что они ранят меня, а не мою лошадь, но это было мрачноватым утешением. Я волевым усилием заставлял себя продолжать путь, задаваясь вопросом, надолго ли меня хватит.

На третий день я проехал мимо места, где встретили свой конец кавалеристы Кейтона и пехота Дорила. Кто-то поставил там деревянный знак с надписью неровными буквами: «Поле битвы с чумой спеков». Если это подразумевалось шуткой, меня она не рассмешила. Позади таблички ряд за рядом неглубоких ям указывали, где почва просела над поспешно погребенными телами. А еще дальше зловещий круг выжженной земли уже начинал прорастать зеленой травой. Мне померещилось, что здесь продолжает витать запах смерти, и мы с Утесом поспешили убраться отсюда.

В первый раз, когда солнце начало садиться, а я так и не приметил никакого укрытия на ночь, я спустился с дороги и последовал вдоль тоненького ручейка вверх по склону холма и в заросли кустарника. Едва различимая тропа и темное костровище в ее конце указывали, что я не единственный, кто решился остановиться здесь на ночь. Я с надеждой поднял взгляд и вскоре обнаружил знак, который много лет назад научил меня искать сержант Дюрил. На стволе дерева был вырезан контур двух скрещенных сабель. Прямо над ними в развилку ветвей была втиснута вязанка сухих дров. Чуть дальше свисал мешок с растопкой и запасом еды на крайний случай. Среди разведчиков и солдат каваллы было принято брать из таких тайников необходимое и восполнять тем, что найдется лишнего. Запах копченой рыбы показался мне куда более заманчивым, чем сухари в моей сумке.

Голод теперь стал моим постоянным спутником, поселившимся на дне желудка. Было больно, но слабее, чем от ссадин на теле. Я мог усилием воли отрешиться от него. Несмотря на боль, я знал, что не умираю от голода, и по большей части мне удавалось противостоять безумным требованиям магии, нуждавшейся в еде. Я понимал, что запасов у меня едва хватает, и из этих соображений не обращал внимания на голод, пока не видел или не чуял еду. Тогда мой аппетит восставал, точно медведь после спячки, и требовал, чтобы я его утолил.

Восхитительный запах копченой рыбы возобладал надо мной, я почти ощущал на языке ее вкус, дымок, соль и жирное мясо. Я должен был получить ее, этого требовало мое тело.

Но я был слишком толст, чтобы лезть на дерево. Я сломал несколько веток, исцарапал колени и живот, бросал камни, чтобы сбить мешок, тряс дерево, словно медведь, надеясь повалить. Я даже попробовал срубить его своим маленьким топориком. В конце концов я довел себя до изнеможения, пытаясь добраться до рыбы.

Уже совсем стемнело, когда я пришел в себя, словно пробудился от кошмара. Я решил, что моих запасов будет вполне довольно. Желание добраться до рыбы пропало столь же неожиданно, сколь появилось. Я собрал сломанные ветки, развел маленький костерок и устроил у него нечто вроде лагеря. Затем поужинал холодной едой, запил ее горячим чаем и завернулся в одеяло. Земля была холодной и жесткой, а ближе к рассвету на меня напали комары. Их не смутило даже то, что я натянул одеяло на голову, и я встал раньше, чем собирался, и снова отправился в путь. Единственное, что я сделал полезного, — это порубил ломаные ветки и сложил их под деревом.

Чем дальше я продвигался, тем реже попадались мне города и тем больше оказывались расстояния между домами. Движение на дороге стихало. Каждый день мимо меня проезжали двое курьеров, один на восток, другой на запад, обычно галопом. Они доставляли приказы короля и, если в их сумках оставалось место, письма офицеров домой. На меня они не обращали никакого внимания. Они свидетельствовали о расширении владений Гернии, о намерении короля поддерживать связь даже с самыми отдаленными фортами. В Старый Тарес ежедневно отправлялись доклады с границы. Некоторые станции сдавали помещения в аренду коммерческим почтовым службам, все более и более востребованным по мере того, как расширялись владения Гернии и росло население этих мест. Однако их услуги стоили дорого, и позволить их себе могли только состоятельные люди. Так что таких курьеров я видел не часто.

Однажды ветреным утром я проехал участок дороги, размытый весенним паводком. Его восстановили, но спустя рукава, и по глубокой трещине по-прежнему бежал тонкий ручеек. Я видел остатки каменной дренажной трубы, известковый раствор осыпался, и я предположил, что следующей весной поднявшаяся вода вновь рассечет дорогу надвое.

У нас с Утесом это препятствие затруднений не вызвало, но глубокие колеи от колес фургонов указывали, что им здесь приходилось несладко. В тот день я встретил лишь нескольких путников и начал понимать, почему кое-кто из западной знати насмешливо именовал этот проект Королевским трактом в Никуда.

Днем я подъехал к станции для королевских курьеров. Поскольку городов поблизости не было, тут стоял небольшой военный отряд, охранявший и следивший за порядком на станции. Кроме конюшни для почтовых лошадей, маленького склада и казарм, здесь ничего не было. Строения стояли квадратом, для упрощения обороны, а просветы между ними закрывала крепостная стена. У створок настежь распахнутых ворот выросла высокая трава. Судя по всему, прошло много месяцев с тех пор, как их запирали в последний раз. Угрюмый часовой окинул меня не слишком доброжелательным взглядом. Я подумал, что это не лучшее место для несения службы и назначение сюда, наверное, рассматривают как наказание за провинность.

Я въехал внутрь, спешился и, дав Утесу напиться из поилки для лошадей около колодца, огляделся. Строения были выкрашены в обычные бело-зеленые цвета Гернии. Судя по всему, местный гарнизон состоял примерно из дюжины человек. В одном углу укрепления я заметил сторожевую вышку, с которой солдат наблюдал за прибытием гонцов, в дверях казармы двое мужчин курили, прислонившись к косякам.