– Лили? Ты меня слышишь? – Слезы застилают мне глаза так, что я сам едва ее вижу. – Пожалуйста, очнись, пожалуйста. – Обеими руками я обхватываю ее, прижимаю к себе и начинаю баюкать так, как всего несколько минут назад баюкал Пола. Я насильно вливаю в нее еще несколько глотков воды, и тут ее ресницы вздрагивают, приподнимаются, а дыхание становится ровнее.

– Я так странно себя чувствую, – говорит она. – Пить хочется, и сил нет совсем. Почему у меня нет сил, Дэвид?

Если б я знал ответ! Единственное, что приходит мне в голову, это большая кровопотеря при родах, но если это и так, то что я могу сделать? Это в кино герои тут же соорудили бы какую-нибудь трубку с иголкой и в полевых условиях провели бы переливание крови, а я довольно смутно помню, какая группа у меня самого, не говоря уж о том, какие группы сочетаются между собой, а какие при слиянии убивают. Так что водичка – единственное лекарство, на которое я могу полагаться.

– Наверное, ты потеряла слишком много жидкости. Ты ведь так потрудилась сегодня, вот и устала… Теперь тебе надо много пить и есть. Об этом я позабочусь. – Я целую ее мокрые волосы и чувствую, как от ее пота на моих обветренных губах начинает щипать трещинки.

Она гладит меня по лицу; ее рука слабая, точно лапка котенка.

– Знаю, Дэвид. Знаю, что ты позаботишься обо мне. – Я беру ее руку и снова прижимаю к ее телу – не хочу, чтобы она тратила силы на меня, даже совсем немного. Она продолжает шептать едва слышно: – Прости меня за то, что я тебе наговорила. Конечно, знак надо поправить. Надо сделать все, что возможно. Я тоже хочу домой. Ты ведь отвезешь меня домой, Дэвид?

Слезы выскальзывают из-под ее длинных ресниц, катятся по щекам и капают на ключицы. Я смотрю на них со злостью. В ней и так почти не осталось воды, а она еще тратит ее так бездумно.

– Постараюсь, детка. Постараюсь. Ш-ш-ш-ш. Никаких больше разговоров, пока ты не поправишься.

Она кивает. Издалека доносится слабый плач, точно пищит котенок. Пол проснулся. Я снимаю рубашку и скатываю ее в комок. Потом осторожно, как только могу, устраиваю на песке Лили – рубашку подкладываю ей под голову вместо подушки, ее саму кладу на бок так, чтобы ей было удобно и ничего не мешало дышать. После этого бегом бросаюсь через пляж к сыну – он уже испачкал один подгузник их тех, что мы понаделали из волокон кокоса и пальмовых листьев, готовясь к его рождению. Они для него огромные, ведь никто из нас не помнил, до чего невозможно крошечными приходят на свет люди. Так что подгузник его не уберег, и горчичного цвета кашица расползлась у него и по спине, и по тощеньким, морщинистым ножкам.

Я быстренько споласкиваю его в океане и надеваю ему другой подгузник, закрепляя его как можно надежнее. К счастью, пиджак Маргарет не пострадал, так что я закутываю в него малыша и, прихватив половинку кокоса с молоком внутри, несу его к маме. Она сначала крепко обнимает его, потом дает ему грудь.

Я сажусь рядом, на случай если она снова потеряет сознание и придется подхватить ребенка. Трудно сидеть без дела – мысли о прошедшем дне и о моих новых обязанностях роятся у меня в голове, не дают покоя связанные с ними страхи. Я вдруг вспоминаю о вещах, которые окружали меня дома и которые там я считал такими важными для жизни – мою машину, мой дом, мой телек с плоским экраном, мои «Айпод» и «Айпэд». Потом озираюсь вокруг.

Здесь у меня нет ничего.

По-моему, так даже лучше. Все вещи преходящи, в любую минуту они могут вспыхнуть и сгореть, как наш самолет, или пойти ко дну, как наш багаж. Все, что для меня здесь важно, это Пол и Лили. А их я не променяю даже на миллион автомобилей, самолетов или домов. Хотя, с другой стороны, важные для нас люди тоже, к сожалению, недолговечны…

Наблюдая за Лили, которая борется со сном, кормя нашего новорожденного младенца, я вдруг ясно понимаю, что он, скорее всего, никогда не попадет на прием к врачу, не узнает настоящих подгузников или одежды. Он будет страдать от голода и холода чаще, чем хотел бы его отец, чем любой отец счел бы возможным для своего ребенка. И у Лили есть только один выход – как можно больше спать и молиться, чтобы Матушка Природа исцелила ее, как и положено, потому что я ничего не могу для них сделать. Совсем ничего.

Внезапно они оба кажутся мне такими хрупкими, как ни одно стекло в окнах моего дома, как ни одна фара моего автомобиля и ни одна хрустальная ваза у меня в серванте. Да, вещи, конечно, тоже уязвимы, но они заменяемы. А вот люди, – по крайней мере, те, кого любишь, – нет.

Забыв обо всех делах на ближайшее время, я наклоняюсь к ним и обнимаю обоих. Лили кладет голову мне на плечо – и тут же соскальзывает в глубокий, словно наркотический сон. Я окружаю Пола ладонью, чтобы он не скатился во сне, и чувствую, как стучит его крошечное сердечко.

Я рад, что Лили согласилась со мной – нашей маленькой семье необходимо вернуться домой.

Настоящее

– Когда Пол родился, я долго не могла прийти в себя. Прошло не меньше шести недель, прежде чем я снова начала помогать Дейву и Кенту в лагере. Да и то, мне кажется, окончательно я выздоровела уже дома, после хорошего лечения. – Лиллиан задумчиво помолчала и добавила: – Как я уже говорила, вскоре после рождения Пола утонул Кент.

– Как Пол вписался в вашу повседневную жизнь? Трудно было ухаживать за младенцем в таких примитивных условиях? – Женевьева сидела на самом краешке стула. Происходящее явно доставляло ей удовольствие. Может, она потому и выбрала историю Лиллиан? Из-за Пола?

– Он был таким славным. Спокойным, любил спать у нас на руках. Ночью мы клали его между нами, чтобы он не мерз. Молоко у меня было, так что я могла кормить его, при условии что мне самой хватало еды. Нам очень повезло с ним.

Лиллиан удивилась тому, как легко у нее получается говорить о Поле и его жизни на острове. Во всех прошлых интервью она заливалась слезами, стоило ей только выговорить его имя. Она решила, что это хороший знак, что жизнь залечивает ее старые раны.

Лиллиан часто думала над тем, почему ей так тяжело говорить о нем. Конечно, она любила Пола ничуть не меньше других своих детей. Как и остальные, он вырос у нее внутри, жил у нее на руках, питался ее молоком, и это был один из лучших периодов в ее жизни. Почему же ей тогда так трудно говорить обо всем, что связано с его рождением? По логике вещей, так тяжело ей должно быть лишь когда она говорит о его смерти.

– Опишите нам его, какой он был, Лиллиан.

Голос Женевьевы струился, как шелк, он ласкал и успокаивал. И Лиллиан решила наконец поверить, будто журналистке не все равно, и вести себя соответственно. Оглянувшись на Джерри, который в последние двадцать минут приводил в порядок ногти, она закрыла глаза, вспоминая личико, которое видела теперь только во сне.

– Он был совсем крошечным. Не знаю, на самом ли деле он был меньше других моих детей, или все дело в том, что я давно не держала на руках ребенка, но он казался мне легким, словно перышко. – Грустная улыбка скользнула по ее лицу, когда она открыла глаза. – У него были черные волосы, кудрявые, как у его братьев. Глаза очень синие. Сначала они были сероватые, но серый оттенок как будто растворился в них где-то через месяц, и они стали ярко-синими, как океан. Он как раз научился улыбаться, а на следующий день… – Ее голос оборвался, словно мотоцикл врезался в стену.