Вместо этого меня преследует воспоминание о его окоченевшем тельце, утратившем краски жизни. Оно заслонило собой все остальное; я почти не помню, каким он был раньше. Мне хочется спросить у Дэвида. Пусть напомнит мне о его черных густых волосиках, нежных, как кашемир, пахнущих ароматно, лучше любых цветов на этом острове. Пусть расскажет мне о его улыбке, робкой и едва заметной, так что нам стоило немалого труда разглядеть ее сначала, зато когда мы ее разглядели, она доставила нам радости больше, чем любое телешоу. Помню, я тогда еще сказала Дэвиду с апломбом опытной мамаши: «Не бойся, скоро он будет улыбаться все время». Господи, как же я ненавижу ошибаться…

Если б я могла поменяться с Полом местами, то, клянусь, сделала бы это сию же секунду. Сколько раз я уже молила об этом Бога. Но это так и не случилось, и, как я уже начинаю подозревать, не случится никогда. То, чего мне хочется больше всего на свете, не сбудется. Сбылось же только то, о чем я совсем не просила.

Была я домохозяйкой, жила себе спокойно в Миссури, копила купоны на скидки, возила детей на секции и обратно, ну, иногда занималась йогой, если оставалось время. Ну, еще мечтала о том, чтобы в один прекрасный день, когда мои дети станут постарше, вернуться на работу, о чем меня непрестанно умоляла Джилл. Каждый мой день был похож сразу и на следующий, и на предыдущий, заботы о детях, муже, домашние дела и домашние задания – благословенная круговерть банальных дел. Раньше мне казалось, что это скучно, что я сама стала скучной. А теперь я так хочу, чтобы все это вернулось обратно… Лучше уж жить в постоянной круговерти, чем здесь.

А между тем я торчу здесь, на пляже, который ненавижу, смотрю в небо, от которого меня тошнит, и моюсь водой, которая меня бесит. Больше того, здесь я стала человеком, которого сама не узнаю: оказывается, я и убийца, и неверная жена, и нерадивая мать. Будь у меня возможность изготовить по табличке на каждое из этих обвинений и повесить их все себе на шею, клянусь, мне не было бы хуже, чем сейчас. Я бы даже с Эстер Прин, и то не отказалась поменяться местами – подумаешь, какая-то там алая буква![11]

Песок под моей щекой остыл. Даже он, и тот меня предал. Мой пустой желудок сердито протестует. К голоду я уже привыкла, но вот этот звук меня все еще злит.

Чтобы поесть, на этом острове всегда надо было немало потрудиться, поэтому сейчас я стараюсь пропускать еду, когда могу. Муки голода переносить куда легче, чем муки совести из-за потери Пола. Наверное, из-за этого я отталкиваю от себя и Дэвида. Как я могу искать счастье и утешение в его объятиях, когда мой младенец мертв?

Мне удалось придумать несколько способов избавления себя от этой боли, но мне больше нравится один, особенно когда Дэвид рядом и его рука лежит на моей ноге, или наши пальцы соприкасаются, когда мы чистим яму для огня. Хотя я не думаю, что он согласится мне помочь. Точнее, он и не узнает – ну, только когда будет слишком поздно.

– Лили! Обедать пора!

Это Дэвид. Он все еще притворяется, будто я ем. Точнее, мы притворяемся вместе каждый день, и это уже вошло у нас обоих в привычку. В остальное время я выжигаю свою боль на каленом песке над могилой нашего ребенка, а Дэвид с головой окунается в работу, делая вид, будто вовсе не сокрушен внезапной потерей единственного сына.

Потом он готовит самый изысканный обед, какой только возможен на этом острове, и ревниво считает каждый мой крошечный глоток. Потом мы с ним добавляем в огонь хворосту и сидим так до тех пор, пока я не падаю тут же от усталости, и лишь тогда он робко заползает на свое место в убежище, точно еще надеется, что и я когда-нибудь вернусь туда.

– Лили! – опять кричит Дэвид. Видно, теряет терпение. Если я не поспешу, он придет сюда, а это уже хорошо не кончится.

– Доброй ночи, Пол, – шепчу я песку. Вечерний ветер гладит его своим шершавым языком, укладывает волнами, когда я с неохотой встаю, чувствуя, как натянулся мой старый шрам на плече, обожженный солнцем.

Я плетусь по дюнам к освещенному огнем кругу, замечая, что мои спутанные волосы упали мне на лицо. Вот и хорошо, можно будет не глядеть в глаза Дэвиду. Он думает, что хорошо прячет от меня свою боль, а на самом деле – нет, я все вижу.

Мы почти не говорим с ним теперь, а его смех я не слышала с последнего дня перед тем, когда разбудила его своим криком.

– Иди сюда, Лил, сядь рядом. – Он машет мне рукой так, словно мы с ним подростки в переполненной школьной столовой, а не двое людей, затерянных на краю света.

– Я не слишком голодна сейчас, – лгу я. На самом деле от запаха жареной рыбы у меня текут слюнки. «Черт, а ведь раньше я терпеть не могла рыбу… Почему же сейчас она пахнет так божественно?»

– Знаю, знаю. Ты и перед завтраком тоже не была голодной, и перед ланчем, верно? – И он похлопывает ладонью по стволу отполированного временем и нашими задами древесного ствола, на котором сидит сам. – Ну, тогда просто составь мне компанию; глядишь, и аппетит не заставит себя ждать.

– Хорошо, – говорю я и плюхаюсь с ним рядом. – Поем, когда будет пицца.

– Точно? Ты же знаешь, я для тебя и пиццу смастерю, если надо будет. – Дэвид кладет мне в руки чашку из половинки кокосового ореха, наполненную разными вкусными кусочками.

– Удачи. Пицца – не пицца, если она без сыра, сам знаешь. – Чтобы не подвергать себя лишнему искушению, я быстро ставлю миску с деликатесами на бревно по другую сторону от себя; протесты пустого желудка меня только радуют.

– У тебя снова обгорело лицо. – Его встревоженные глаза осматривают меня с головы до пят, и между бровями снова залегает морщинка. Он легко касается пальцами моей опаленной скулы, и, как ни невесомо его прикосновение, я морщусь.

– Ничего особенного, ожог первой степени. Переживу.

Его лицо становится жестким, наверняка он сейчас скрипнул зубами. Дэвид всегда так делает, когда хочет избежать ссоры или драки. Раньше мы никогда не ссорились. А теперь у нас каждый вечер повторяется один и тот же спор.

– Хотя тебе это не нравится, но я все равно скажу. – Он говорит медленно, видимо, ничуть не беспокоясь о том, что его собственная порция стынет. – В моей жизни не осталось ничего, к чему я не был бы безразличен. Только ты. И поэтому я не могу просто смотреть, как ты себя изводишь. Если тебе не жаль себя, то пожалей хотя бы меня. – И он кладет ладонь на мою шею сзади, туда, где словно самой природой вылеплено местечко как раз для его пальцев.

От этой маленькой ласки мой пульс начинает неприлично частить, как всегда от прикосновений Дэвида. Но мне не хочется сейчас думать о нем, о себе и обо всей нашей островной истории любви. Я хочу подумать о чем-нибудь другом: например, о том, как мой изголодавшийся желудок грызет собственные стенки, или о том, как горит моя обожженная за день кожа. Если мы заговорим сейчас о том, о чем хочет говорить он, то дело неизбежно дойдет до Пола, а потом и до всего, что мы потеряли из-за этого чертова острова.