– Я пришел на твой призыв, дочь моего верного служителя! – послышался мелодичный голос. – В награду за твою веру я скажу тебе, что ты скоро выйдешь на свободу. Близко также и освобождение земли Кеми от подавляющего ее ига; на трон воссядут сыны Амона-Ра и по всем храмам служители богов скоро запоют гимн освобождения. Жди же безропотно и терпеливо, дочь Потифэры, и верь в своего бога!

Свет внезапно угас, и лучезарное видение исчезло; Аснат, как подкошенная, опустилась на пол. Однако тут же она вскочила, и жаркая благодарственная молитва вознеслась из глубины ее изболевшегося сердца к милосердному божеству, озарившему ее темницу лучом надежды. Да, она верила, и всей душой, что видение не было грезой; это доказывал и свежий, еще покрытый росой, цветок лотоса, оставленный бессмертным посетителем как вещественный знак его милости.

За все это время Иосэф готовился к решительному шагу – заручиться рукой царевны. Хотя, может быть, он охотнее выждал бы некоторое время после смерти жены, горько, по-видимому, им оплакиваемой, но различные обстоятельства вынудили его поторопиться с развязкой. Народная ненависть к Адону принимала угрожающие размеры и стала проявляться в небывалых дотоле демонстрациях; один раз она приняла даже характер настоящего бунта, несмотря на присутствие фараона.

Справлялся один из годовых праздников, и Апопи в сопровождении Иосэфа и всей своей блестящей свиты направлялся в храм; такая необычайная, невиданная со времени голода толпа народа собралась на всем пути кортежа, что только палками да тумаками, обильно сыпавшимися по спинам и головам, удалось страже проложить дорогу переносному трону, на котором восседал Апопи, покрытый всеми знаками своего достоинства. Толпа безмолвствовала; едва удавалось раздвинуть ее в одном месте, как она сплачивалась в другом. Когда же после священнодействия Апопи оставил храм, народные массы сомкнулись и, сокрушая на своем пути все преграды, двинулись к фараону; изможденные лица с дикими, горевшими огнем глазами очутились рядом с царскими носилками.

– Дай нам хлеба! Не отнимай у нас последних лохмотьев, прикрывающих наше тело! – загремело со всех сторон.

Апопи стал бледнее своей туники, и только врожденная привычка помогла ему сохранить предписываемую этикетом бесстрастность. Он опустил глаза и, казалось, ничего не слышал; но когда крики: «хлеба!» сменил вопль тысяч голосов: «Долой Адона; смерть ростовщику и притеснителю! Вон шакала, питающегося нашим разорением!» – скипетр заметно задрожал в руке Апопи и нервные подергиванья исказили его лицо. Иосэф вспыхнул от гнева; он знаком подозвал к себе офицера своей свиты и что-то приказал. Почти тотчас же прозвучала труба, солдаты бросились на толпу и ударами заставили ее отступить; звуки труб заглушили вопли и стоны раненых. Вдруг разъяренная толпа хлынула обратно; за диким ревом голосов ничего не было слышно; полетели камни, поленья; в руках заблестели ножи, и трудно сказать, чем кончилась бы свалка, если бы в эту решительную минуту отряд конницы с копьями в руках не проложил дорогу царскому кортежу, который поспешно направился во дворец. Затем толпу растоптали и смяли следовавшие за конницей колесницы; народ рассеялся, оставив десятка два убитых и до сотни раненых.

Вернувшись во дворец страшно взволнованный, фараон потребовал Адона и приказал раздать даром хлеб беднейшим жителям Таниса и его окрестностей; на этот раз Адону пришлось повиноваться. На следующий день голодных щедро оделили хлебом, и спокойствие, казалось, было восстановлено в городе; тем не менее, это происшествие так повлияло на Апопи, что в тот же вечер он слег; нервные припадки, которым он был подвержен, проявились с небывалой силой. Фараон бредил: сцены возмущения вставали в его больном воображении, и состояние его здоровья внушало врачам серьезные опасения. Недели через две он стал оправляться, хотя был еще очень слаб, вздрагивал при малейшем шуме, страдал бессонницей и тревожные сны преследовали его. То видел он, как разъяренный народ врывается во дворец, то убийцы подкрадываются к его ложу или голодающие разрывают его зубами на части, и он просыпался с диким криком. Но, может быть, тревожнее всех было Адону; если Апопи умрет раньше, чем он станет его зятем и будет признан наследником престола, то все потеряно! Иосэф решил действовать, как только фараон оправится настолько, что примется за дела; боялся он, кроме того, как бы царевна не предупредила его и не получила согласия на брак с Армаисом. Хотя молодые люди со времени исчезновения Аснат виделись и разговаривали очень редко, но Иосэф подозревал, что они переписываются при помощи кого-то, кого – он не мог открыть; так хорошо сберегалась тайна.

Иосэф недолюбливал Хишелат, которая одна из всей царской семьи никогда в нем не заискивала, подобно братьям фараона, трепетавшим перед грозным Адоном, или даже подобно царевичу Намураду с женой, которые всегда держали себя с Иосэфом как с равным и, будучи бездетны, ласкали и баловали обоих сыновей его, которые, с тех пор как потеряли мать, гостили иногда у них по целым неделям. Только одна гордая Хишелат никогда не забывала перед Адоном своего высокого происхождения и никогда благосклонным знаком руки не освобождала его от предписанных этикетом коленопреклонений; а теперь, со времени исчезновения Аснат, царевна питала к нему едва скрываемую ненависть. Злопамятный Иосэф заранее упивался придуманным мщением: он рисовал себе, с каким наслаждением заставит он согнуться эту гордую голову и подчинит себе царевну по праву мужа, и как будет она унижена, когда появится Аснат, его законная жена, а Хишелат останется только его наложницей. Впрочем, царевна достаточно красива, чтобы развлекать его в полувдовстве.

И вот однажды утром он решил идти во дворец; документы, которые помогли ему некогда сломить Армаиса, вынудив у него согласие на брак с Сераг, должны были сослужить ему службу и сегодня: сломить Хишелат и окончательно уничтожить все шансы его соперника на успех.

В это время в малой зале дворца, входившей в состав внутренних покоев фараона, Апопи играл с дочерью в шашки; почувствовав себя усталым, он бросил игру и прилег отдохнуть, а Хишелат придвинула скамейку и села у его ног, с беспокойством глядя на бледное, осунувшееся лицо отца.

– Отчего ты так молчалива и грустна, дитя мое? Твой смех – моя последняя радость; подчас, глядя на тебя, я начинаю позабывать мрачные, преследующие меня призраки, – сказал фараон.

Царевна вскочила и, став на колени подле отца, обняла его.

– Ах! если б ты только захотел, ты мог бы дать мне такое счастье, что смех никогда не покидал бы моих уст… – сказала она нерешительно, пряча свое вспыхнувшее личико на груди отца.

– Говори откровенно, дорогая! Я рад, что могу осчастливить хоть собственную дочь – теперь так мало счастливых людей в Египте! – грустно улыбаясь, ответил фараон.

– Дай мне в мужья Армаиса, сына Верховного жреца Гелиополя! – умоляющим тоном промолвила царевна и рассказала затем историю своей любви.

– А он-то любит ли тебя? – тревожно спросил Апопи.

– Как и я его – от всей души!

Фараон встал и с задумчивым видом, молча, заходил по комнате.

– Мне надо об этом подумать, – сказал он, останавливаясь перед дочерью, – и переговорить с Адоном: еще можно ли выдать тебя за человека, отец которого – мой личный враг, душа всех заговоров и преступных сношений с фивским «хаком»! – Царевна вспыхнула.