Как только они выезжают из Джои, Гвидо щелкает языком, и лошадь пускается тряской рысцой. Расстояние до Дель-Арко они преодолевают за малую толику того времени, которое понадобилось ей, чтобы добраться до Джои пешком и в попутной повозке. Зловещая луна восходит на небе, оранжевая, яркая. Одной рукой Клэр держится за Гвидо, другой прижимает к себе щенка; она позволяет страданию захлестнуть себя, испытывая почти физические муки. Она чувствует себя постаревшей, опустошенной, обокраденной. Ей вновь становится нехорошо. Подкатывает дурнота. Мучительное расставание и тряская дорога вызывают спазмы в желудке и тошноту. Она спешивается у ворот, чувствуя, как дрожат ноги, и Гвидо поворачивает лошадь, не сказав ни единого слова, никак не ответив на ее тихое изъявление благодарности. Со всей невозмутимостью, на какую она способна, Клэр встречает хмурый взгляд стражника у ворот, не обращая внимания на его нарочито медленные подозрительные движения. Он держит винтовку в правой руке, не убирая пальца с курка. Карло впускает ее в массерию, не выказывая ни малейшего удивления, она спрашивает его о времени и не может поверить, услышав, что еще нет и полуночи. Ей кажется, что прошли годы с тех пор, как она ускользнула отсюда, пустившись на поиски Этторе. С улыбкой Карло треплет щенка по ушам. Он просыпается, осоловело смотрит по сторонам и зевает, открывая влажную розовую пасть, вооруженную острыми, как иглы, зубками. Она бросает настороженный взгляд на террасу, прежде чем выйти из спасительной тени арочного проема.

– Все спят, – говорит Карло на ломаном итальянском, и Клэр одаривает его благодарной улыбкой, прежде чем пересечь двор.

Она поднимается по лестнице, стараясь ступать как можно тише, пересиливая приступ тошноты, из-за которого лоб покрывается испариной, в спину вонзаются иглы, а колени делаются ватными. Страх, радость и горе, пережитые за последние несколько часов, заставляют ее страстно жаждать темноты, тишины и забвения. Стоя наверху лестницы, Клэр заглядывает в оба конца коридора, после чего, на цыпочках пробираясь к двери своей комнаты, тянется к карману за ключом, чтобы отпереть замок. И тут она замирает с упавшим сердцем. Ключа нет. В тщетной надежде она обшаривает другие карманы. Она вспоминает, с каким неистовством и поспешностью они с Этторе предавались любви, как спешили в темноте по Виа Рома, вспоминает о тряской рысце на всем пути обратно. Ключ мог выпасть где угодно.

Клэр закрывает глаза, и ноги у нее подгибаются. Она понятия не имеет, что делать дальше. Спустя несколько минут она идет по коридору дальше со смутной, отчаянной мыслью все-таки подергать за ручку на тот случай, если она не сумела как следует запереть замок. Щенок тихонько взвизгивает и дергается, и она понимает, что сжимает его слишком сильно. Ее испуг сменяется настоящей паникой – стук сердца замедляется, почти замирая. И она застывает на месте. Кто-то стоит у двери ее комнаты, слегка ссутулившийся и такой знакомый. У нее в руках щенок, появление которого она никак не может объяснить, она стоит у запертой двери в спальню, внутри которой должна находиться, она вся в грязи, от нее исходит запах секса, пота и Этторе, и Пип, прислонившись к двери, смотрит на нее из темноты сердитыми глазами.

На обед только аквасале – похлебка из воды и черствого хлеба, приправленная солью и острым перцем. Теперь, когда Поэте не работает в сыроварне, в ней больше нет моцареллы. После месяца в массерии Этторе чувствует, как урчит и бунтует его желудок, требуя более сытной и обильной пищи. Деньги, которые дала Марчи, и те, что заработал он, ушли на оплату долгов Валерио, новое одеяло для Якопо, набойки на башмаки, оплату жилья и небольшой запас сушеной фасоли, макарон и оливкового масла, который жестокосердная Паола решительно спрятала до наступающей зимы. Она смотрит через маленький стол, как он выскребает жидкий суп до последней капли.

– Вспоминаешь, что такое голод? – злорадно спрашивает Паола.

Валерио, которому полегчало настолько, что он может встать со своей постели, продолжает сосредоточенно хлебать суп, не обращая внимания на своего отпрыска.

– Я никогда не забывал. Вот только мой живот, – отвечает Этторе.

Паола хмыкает:

– У мужчин что голова, что живот – все одно. Что голова, что член – никакой разницы. – Она поджимает губы и наливает последнюю поварешку похлебки Валерио.

Этторе сердится.

– Так вот к чему ты ведешь? Из-за этого ты злишься?

– О нет. С чего мне злиться? Что из того, что все это время ты, как выяснилось, забавлялся с чужой женой? Я-то думала, ты работал, терпел страшные муки, скорбел.

– Я работал! Я терпел боль! Я скорбел и сейчас скорблю.

– Нет, братец, не думаю, что у тебя есть право и дальше носить траурную повязку. Ты, видно, там отъелся и так сумел ее ублажить, что она пешком проделала весь путь до города в надежде на продолжение!

– Паола, – молит он, от досады и смущения теребя переносицу.

Валерио перестает есть и вперяет в него лишенный выражения взгляд.

– Что? А если узнает муж? Если она продолжит вот так бесстыдно являться сюда, он скоро догадается, а может, уже догадался.

– Я сказал ей, чтобы она больше не приходила.

– И ты думаешь, она тебя послушает?

– Не знаю, Паола! Хватит выкручивать мне яйца! – кричит он, со стуком бросая ложку в пустую миску.

В своей кроватке просыпается Якопо и тихо испуганно вскрикивает. Он начинает плакать, и Паола встает, чтобы успокоить его, бросая злобный взгляд на брата.

– Идиот, – бормочет она, проходя мимо него.

Этторе отворачивается, чтобы не видеть глаз отца, и начинает рассматривать остатки некогда покрывавшей стены штукатурки – отслаивающаяся и шелушащаяся, она напоминает сыпь на коже. Он тщетно пытается вновь представить Кьяру в этой комнате, где он живет с самого детства. Было так невероятно видеть ее стоящей здесь с Якопо на руках. Этторе и теперь трудно поверить, что это происходило наяву, в тот момент его охватило удивительное чувство тихого счастья. Ее образ, эта нереальная сцена наполнили сердце почти забытым умиротворением; боль и тревоги отступили, на миг выпустив его из своих тисков. А теперь остался лишь неотвязный страх, который ему совершенно не нужен, а также новые осложнения и обязательства, которые он не хочет на себя брать, но от которых не может уклониться. Он боится за Кьяру.

Валерио осторожно поднимается и идет к своей нише, где одеяла пропахли его потом и его недугом. У кровати Паола укачивает малыша, что-то напевая ему, пока он успокаивается, засыпая.

Когда Паола возвращается к столу, она уже не так сердится и настроена более миролюбиво. Некоторое время слышится лишь шипение лампы, ее свет падает на лицо Паолы, подчеркивая его черты. Она вздыхает и стягивает шарф, расплетает волосы и пробегает по ним пальцами. У нее такие же длинные, густые и черные волосы, как у их матери. Распущенные по плечам, они смягчают ее лицо, меняя ее почти до неузнаваемости. Она кажется юной и хрупкой.