Телег было много. Очень много. И каждую телегу сопровождали конные монголы. У рва возницы брали лопаты и сгружали землю в ров. Замешкавшихся монголы хлестали бичами.

Одна за другой телеги разгружались и отправлялись в обратный путь. Великий Джурмагун, несомненно, был выдающимся человеком. И он не собирался, кажется, выпускать Лебедянь из своих цепких пальцев.

Надивившись красотой уруски, Нурбий с Хазретом сунули её в мешок. Им удалось выполнить наказ воеводы, добыть пленницу бесшумно, не привлекая ничьего внимания.

Некоторое время разведчики ещё таились, низко пригибались к земле, но когда миновали поле и вышли на опушку рощицы, дальше пошли не скрываясь.

О своей ноше как о женщине они не думали. Не потому, что были равнодушны к женской красоте, а потому, что привыкли не заглядываться на то, что принадлежать им не могло.

Нурбий и Хазрет пользовались особым доверием великого багатура и потому могли обращаться прямо к его личному нукеру Бавлашу.

По его знаку они внесли свою ношу в шатер и положили на ковер. Что делать дальше — дело великого Джурмагуна.

А воевода наблюдал за повозками, которые тянулись к Лебедяни, и довольно улыбался: урусы сожгли деревья, которыми он завалил проклятый ров. Сожгли стенобитные орудия. Интересно, что они сделают с землей? А покорять города Джурмагуну случалось и с помощью одних лестниц — вот тогда урусы узнают всю силу его гнева!

Он спрыгнул с лошади, которую тут же увел в тихое место, закрытое от злого северного ветра, один из его тургаудов, и шагнул в теплое нутро своего шатра. Верный Бавлаш уже разжег жаровню, чтобы господин мог погреться и отдохнуть в тепле.

— Разведчики вернулись? — спросил Джурмагун, сбрасывая на руки нукеру теплый, подбитый мехом лисы чапан.

— Вернулись.

Как и сам воевода, Бавлаш был немногословен.

— Языка привели?

— Принесли.

Джурмагуну показалось, что по губам нукера скользнула еле заметная усмешка.

— Где он?

На этот раз Джурмагун удостоился лишь красноречивого взгляда — какую ещё нечисть оставили эти двое ненормальных в его шатре, на любимом ковре?!

Его вдруг охватила странная робость. Он не поспешил к мешку, как сделал бы прежде, а медлил, попивая поданный Бавлашем кумыс. Снял теплые сапоги и сунул ноги в легкие ичиги (Ичиги — высокие сапоги из мягкой кожи.).

— Бавлаш! — негромко позвал он. — Сними мешок.

Верный нукер сдернул мешок, вынул, как понял его хозяин, кляп и отошел в сторону, давая ему посмотреть.

Перед Джурмагуном лежала женщина, при одном взгляде на которую душа его будто рухнула вниз живота, и теперь на её прежнем месте ощущался холодок.

— Они не слишком её придушили? — спросил он, чтобы хоть звуком своего голоса бросить с себя оцепенение.

— Дышит, — коротко ответил Бавлаш.

И вправду, аккуратные полушария её грудей слегка приподнимались.

Пленница ещё не открыла глаз, но Джурмагун уже знал, что будут они какого-то невероятного цвета, какого он никогда прежде не видел. Или не обращал внимания.

Верный Бавлаш неслышно покинул шатер, но он не заметил ухода своего нукера. Женщина лежала перед ним, неловко изогнувшись, и Джурмагун не сразу сообразил, что у неё до сих пор связаны руки. Он поспешно развязал веревки и стал растирать посиневшие запястья.

Никто бы не узнал в нем сейчас прежнего решительного, мужественного полководца, с лицом, на котором не находили отпечатка никакие страсти. Оно казалось выжженным из особо прочной глины, вытесанным из самого крепкого камня. Оно наводило ужас на врагов своей бесчувственностью.

Теперь Джурмагун выглядел как мальчик, впервые оставленный наедине с женщиной. Он ничего не помнил, ни о чем не думал, только сторожил чуть заметный трепет её густых пушистых ресниц. Вот сейчас она поднимет их, и случится чудо!

Спроси сейчас кто-нибудь у него, что с ним происходит, он ответил бы невразумительно:

— Колдовство!

Вот, значит, как решили его победить урусские мангусы? Им это удалось. Ибо великий багатур не хотел возвращаться в действительность из своего сладкого сна.

До сего дня Джурмагун всегда старался обуздать свою плоть, а ещё лучше, умертвить её. Чтобы до конца жизни оставаться глухим к её зову.

Он не раз видел, как на его глазах великие люди теряли свое лицо перед лицом любви. Видел страшную власть над ними самых обычных на вид женщин и молил богов хранить его от такой ничтожной участи.

Джурмагун избегал женщин, сколько мог, и теперь, кажется, природа мстила ему, доставив самое прекрасное из всех своих творений прямо к нему в шатер! Он уже много месяцев не имел женщины и, глядя на уруску, понял, что больше не выдержит.

Дальше он вел себя так, будто его и впрямь заколдовали. Любого своего военачальника за подобное — в разгар военных действий! — он отдал бы под плети. Но сейчас полководец об этом не думал. Тургаудам у входа в шатер Джурмагун приказал, чтобы к нему под страхом смерти никого не пускали. А сам поместил прекрасную пленницу на ложе и стал её раздевать.

Женщина почему-то не приходила в себя. Может, оно и к лучшему? Иначе как бы он чувствовал себя под её обвиняющим взглядом? Он даже мысленно уговаривал ее: потерпи ещё немного! По его собственным понятиям он действовал как вор — не женщины же ему бояться! — но ничего с собой не мог поделать.

Наконец он освободил её от всех одежд и стал рядом на колени, пододвинув серебряный подсвечник в виде ощерившейся головы какого-то диковинного животного. Впервые у него возникло желание рассмотреть женщину, а не просто использовать её и забыть!

Пламя в светильнике слегка колебалось то ли от проникающего в шатер холодного ветра, то ли от его учащенного дыхания, и потому казалось, что тело женщины будто живет само по себе, отдельно от его хозяйки.

Он тронул рукой её грудь, которая тут же ожила под его лаской. Чуть касаясь бело-розовой нежной кожи, он провел вниз по её животу, скользнул во впадину в пушистом треугольнике. Пленница вздрогнула и простонала что-то на своем языке. Это был не возглас страха, а призыв, и он не смог остаться простым наблюдателем.

Одежда будто сама соскользнула с тела мужчины, и он, накинув на красавицу легкое, но теплое одеяло из лебяжьего пуха — один из его многочисленных трофеев, прежде казавшийся ненужным, — и сам нырнул под него.

Он прижался своим разгоряченным телом к её прохладному и задохнулся от желания. Но теперь он уже не хотел брать её бесчувственную. Он хотел видеть её глаза. И потому жадно, исступленно ласкал её тело, чувствуя, как она приходит в себя и… отвечает! Отвечает на его ласки!

Но вот она открыла глаза, действительно невозможно зеленого цвета, и шевельнула губами, как если бы собиралась издать крик ужаса, но такого он не смог бы пережить, потому просто прижался своим ртом к её рту и с бесконечной нежностью овладел ею, заставляя её против воли участвовать в его неистовом танце любви.