Для вящей убедительности Анхен собственноручно приписала:

«Я прошу, мой милостивый государь и отец, не презри мою нижайшую просьбу, ради Бога, пожалуй меня, твою покорную рабу до смерти. A. M.».

Раба, как есть раба, пусть и отпущенная вроде бы на волю. Но захочешь убежать, так не найдешь, куда. Всюду снега, всюду ледяные просторы, и мерзнет сердце паче рук, не согреть его дыханием.

И другую записку сочиняет Анна, не для Петра, но для того, кто еще любим ею.

Хотелось бы так думать.

Но опостылели уже ей тайные свидания. Вновь ненадежен, зыбок сделался мир. И Анна, передав записку со служанкой, отворачивается, скрывая тайные слезы. Чего ей плакать?

Разве не хороша она собою?

Хороша, по-прежнему хороша. Круглолица, черноброва, и глаза горят ярко, как звезды. Губы красны, а щеки румяны. Пышна грудь, и тонка талия.

Разве не богата?

Богата — царской милостью. Верно, батюшка покойный и вообразить себе не смог бы этакого достатка. Есть у Анны дом, есть экипажи и кони на выезд, слуг бессчетно, нарядов… есть драгоценности и червонцы золотые… есть все, чего душенька пожелает.

Разве не любима она?

Петр письма нежные пишет, когда не забывает, конечно. И вновь своею называет, ей клянется, что на сей-то раз по возвращении всенепременно женится… уж сколько лет кряду обещает? А и пусть.

Кенигсек осторожен, но ласков, учтив…

Так чего еще ей надобно? Не знала Анна, но, глядя на себя в зеркалах, видела лишь пустоту, окруженную тенями. Все еще шептали они:

— Дай, дай…

Тянули руки, а ей было нечем им заплатить.

Письмо дошло до Петра в самом скором времени, и он, как и прежде, пытаясь угодить Анне, спешно сочинил указ, по которому отошла ей в качестве вотчины Дудинская волость, в Козельском уезде, с деревнями.

— Триста дворов, — вновь зашептались за ее спиною, посылая недобрые взгляды, и пополз новый слух, что уж теперь-то Монсиха своего не упустит. Сначала одна волость, там — другая, а после, глядишь, и станет немка худородная вхожа в Кремлевские палаты.

Матушка радовалась, и Модеста с нею, правда, обе вновь принялись наседать на Анну, требуя немедля порвать с саксонцем.

— Уж больно момент выгодный, — нашептывала Модеста, расчесывая по-прежнему темные, без единой седой ниточки, волосы сестры. — Не упусти… вернется царь, встреть его ласково, улыбкой… обними, приголубь, напомни про обещание… поплачь, мужчины к женским слезам слабину имеют…

Слушала Анна ее советы, соглашалась, но знала — не хватит у нее сил на этакое притворство.

— А полюбовников еще много будет… сегодня — один, завтра — другой… о себе думать надобно, — Модеста знала, о чем говорит, вот только сестрица ее бестолковая вновь впала в уныние.

И не милы ей больше наряды, ткани и ленты, каменья самоцветные, и даже гадать она перестала, будто с судьбою смирившись. Та не была ни зла, ни добра к Анне. Время словно застыло, и Анна порою чувствовала себя этакой мухой в капле янтаря. Отныне, казалось ей, ничто не могло уже перемениться…

Акулина жила в стандартной панельной пятиэтажке. Серые дома с коричневыми балконами, старыми, порой разваливающимися, заполонили район. Словно кто-то бросил костяшки домино или детские кубики, оставив их зарастать землей. Во дворе было тесно, темно и грязно. Раскатанный автомобильными колесами газон сохранил остатки зелени, но какой-то тусклой, припыленной.

Неуютное место.

Игнат вышел из машины и бодро зашагал к подъезду с таким видом, словно ему уже неоднократно приходилось бывать в этом дворе и в этом доме.

Домофон был взломан, но в подъезде пахло не мочой — хлоркой.

— Нам на пятый, — Игнат подхватил Ксюшу под локоть. — Не дрожи, рыжая, уже почти все закончилось. Скоро сама поймешь…

Понимать что-либо Ксюша перестала.

Ладно, если игру со шкатулкой начал Стас, после Ксюшиного увольнения, обнаружив, что тайник пуст, он вполне мог позвонить с угрозами. И тогда ясно, что в офис пораньше он явился для того, чтобы с глазу на глаз переговорить с Ксюшей.

Вряд ли бы ей беседа эта понравилась, но вот… кто его убил?

И кто приходил к ее квартире?

И кто напал на Елену?

И пожар устроил?

Стас ведь был мертв…

И почему вдруг Димка решил шкатулкой завладеть? Откуда он вообще о ней узнал?

Игнат остановился перед металлической дверью и нажал на кнопку звонка.

— Акулина, открывай, — сказал он громко, — я знаю, что ты дома! И не дрожи, мы просто побеседуем. Я тебя ни в чем не обвиняю.

В домашних просторных штанах и рыжей майке Акулина выглядела совсем молоденькой и какой-то по-детски несчастной. Чистое личико, две косички и заколка с цветком. Взгляд исподлобья и руки, за спину спрятанные.

— Ну? — увиденное на Игната впечатления не произвело. — Сама расскажешь или как?

Акулина дернула плечиком.

— Зачем ты ее вообще взяла? Тебе же она не нужна, — добавил Игнат.

— А ему — очень даже, — голос ее остался прежним, с хрипотцой. — Проходите.

В квартире было чисто и уютно, пахло печеной картошкой и пирогами.

— В кухню идите. Там мне удобнее.

Кухонька оказалась небольшой, и новый двухкамерный холодильник занял почти все пространство. У окна ютился стол, серебристого цвета шкафчики протянулись по всем четырем стенам.

Игнат отодвинул стул и велел:

— Садись.

Ксюша решила не спорить.

— Если чаю хотите, то чайник — вот, а заварка в шкафчике.

Акулина вышла и вернулась со шкатулкой.

— Она?

Наверное. Обыкновенный ящичек самого простого вида. Ни резьбы, ни росписи, лишь тот потрясающий оттенок дерева, который появляется со временем сам собою. Вот только времени должно пройти изрядно.

— Ключа у меня нет, — сказала Акулина. — Да и не пыталась я ее открыть… взяла, и все.

Ее рассказ был простым и недолгим.

Ненавидела ли Акулина человека, из-за которого ее жизнь разломалась на две неравные половины? В одной осталось счастливое детство, юность с посиделками в беседке, заросшей жасмином, университет, мамины надежды, что Акулина сделает карьеру… предложение о работе… жених.

С ним Акулина была знакома давно, они еще в детском саду встретились, но нельзя сказать, чтобы с той поры больше не расставались. Расставались, пока однажды вновь не пересеклись на дискотеке, и уже тогда, отчаянно целуясь в темном закоулке, решили, что друг без друга им жизни нет.