Софина и я были поспешно удалены из этого дома, это было похоже на срочный арест. Тому пришлось на собственном горбу тащить большой мешок ворованной серебряной посуды. Ма велела ему бросить его, но он был примерным сыном и глупым вором и продолжал с риском тащить мешок по пустым ночным улицам города до Пиккадилли, где им удалось разбудить кучера одинокого кэба. Когда мы втиснулись в него все четверо с мешком ворованного серебра в придачу, Ма вылила на меня всю свою ядовитую злобу.

Она грозилась наказать меня и была настолько великодушна, что тут же рассказала, что меня ждет. Это был неизвестный мне способ наказания, и она описывала его во всех подробностях: Том должен продеть мои руки через перекладины приставной лестницы и держать меня до тех пор, пока Ма хорошенько не отхлещет меня ремнем для правки бритв.

За час до рассвета мы наконец добрались до Айлингтона.

Небо было еще ночным, но был слышен крик петухов, почему-то заранее извещавших близкий рассвет.

Ма заставила меня притащить из коридора на верхний этаж тяжелую лестницу Сайласа. Том помог мне поставить ее наклонно к стене в нашей с Софиной спальне. Затем она велела мне лечь на нее лицом вниз, а неуклюжий здоровяк Том, уже услужливо сидевший в углу под лестницей, схватив мои руки, притянул их к себе через перекладину лестницы с такой силой, что я испугался, как бы он не вырвал их из суставов. Я думал, что меня наказывают за то, что я грязная свинья, никто не сказал мне, что я буду избит за то, что был отцом еще не родившегося младенца.

Ма, как я теперь понимаю, больше думала о своем бизнесе, чем о нашей морали. Она не хотела потерять свою маленькую девочку-воровку из-за ее будущего материнства, а меня из-за Софины. Мы были слугами, нужными ей, исполнители всех ее дел. Вот почему она так жестоко расправилась со мной.

Уложив меня на перекладины лестницы, она, как обычно, берясь за дело, высоко подобрала юбки, показав свои белые мускулистые икры. Отойдя подальше, в проем кухни, она с разбега, некрасиво ухнув, нанесла мне первый удар ремнем. Она проделала это двадцать раз, и хотя уже запыхалась и тяжело дышала, не забывала требовать от Софины, чтобы та не пропустила ни одного удара, будучи свидетелем моего унижения и бесчестья. Она не позволила Софине закрыть руками уши, и та слышала мои трусливые вопли.

Когда избиение закончилось, Том отпустил мои руки. Я был настолько раздавлен болью и стыдом, что не заметил, как Ма увела Софину из комнаты. Я даже отдаленно не мог предполагать, чем это ей могло грозить, но как только услышал ее крики: «Джек! Джек!», вскочил со своей дыбы, чтобы броситься ей на помощь.

Этот момент я не забуду никогда; в своих беспокойных снах я часто видел, как встречаю свою возлюбленную на площадке лестницы, как бросаюсь с кулаками на Ма… Господи, я сказал с кулаками, но иногда это было с ножом, а то и с ее собственным большим кинжалом. Мне то и дело снилось счастливое спасение Софины, мы убегаем на заре — наш ребенок жив — навстречу нашей новой молодой жизни.

В полутьме до наступления полного рассвета я едва успел добраться до кухни, как там меня остановил Том. Он навалился на меня всей своей немалой тяжестью и держал прижатым к полу, больно завернув мне назад руки.

Я был рослым пятнадцатилетним пареньком, но Тому было все-таки двадцать, и он сидел на моей кровоточащей заднице так, будто не замечал, какую боль мне причиняет.

— Ты паршивый недоносок, — сказал он мне. — Ты ублюдок вшивый… — и прочее, и прочее. Он бил меня лицом о доски пола, я до сих пор чувствую их грубую поверхность, царапающую щеки. Я слышал плач Софины в этой проклятой комнатушке внизу подо мной. До моего слуха долетали не все слова Ма, но эти я расслышал:

— Хочешь, чтобы я позвала Тома, чтобы держал тебя?

А теперь я скажу тебе то, чему ты не поверишь: я представил себе, что Софину секут так же, как меня.

«Ты хочешь, чтобы пришел Том и ты предстала перед ним в таком виде?»

Я не видел свою любимую до тех пор, пока кухню не осветило яркое дневное солнце; Софина стояла в открытых дверях кухни, и я, только что отпущенный Томом, сидевший за столом и пивший чай, вдруг поднял глаза и увидел ее.

Ни кровинки в лице. Опущенными руками она прижимала к себе передник. Поймав мой взгляд, она отвернулась и ушла в нашу комнату.

Я вскочил, но Том положил мне руку на плечо.

— Теперь оставь ее в покое, грязная свинья.

И все же я бросился бы к ней, но он держал меня за руку, пользуясь своей физической силой, и мог бы держать столько, сколько ему вздумалось бы.

— Ты пойдешь со мной, мистер Болван, сосунок проклятый. — И он повел меня вон из дома, через эту ужасную маленькую комнату, и вывел куда-то в сторону клозета и зарослей чертополоха, к кирпичной стене, а затем по грязной дорожке, вдоль нее и через обвалившуюся сточную канаву, где кончилась стена. Здесь пахло экскрементами и падалью.

Том остановил меня и заставил наклониться, а потом встать на колени возле небольшой дренажной канавы, уходившей куда-то под соседнюю сырную лавку. Он не позволил мне двинуться с места, но сам время от времени дергал меня за руку, чтобы напоминать о боли в моем избитом теле, и временами ворошил палкой грязь в канаве.

— Посмотри сюда, — наконец велел он.

Я испугался, подумав, что он толкнет меня в канаву, и поэтому не был готов к главному удару.

Я посмотрел.

Там лежал наш с Софиной сын — бедняжка был такой крохотный, что поместился бы у меня на ладони. На его странно знакомой мне мордашке был след жестокого смертельного пореза.

Сейчас я не в силах больше об этом писать.

Р. S. Я уснул и, проснувшись, увидел Отса, который фамильярно положил мне руку на колено. Он спросил меня: вы спите, Джек Мэггс?

Я ответил ему: нет, не сплю.

Это была неправда — мне привиделся вышеупомянутый Призрак. Я видел его, он сидел в дилижансе напротив меня. Желтые волосы, длинные бакенбарды, синий длинный фрак с золотыми пуговицами.

Я спросил у него: это вы?

Он ответил: да, это я. Затем положил мне руку на голову, и его рука обожгла меня своим холодом. Я закричал и проснулся — дилижанс был полон незнакомых людей.

Всю эту бесконечную ночь мы мчались галопом, одиннадцать миль в час. Свечи в дилижансе то вспыхивали, то гасли.

На вершине холма Берлип-Хилл они были, когда уже забрезжил рассвет, и Глостер стал виден, встающий из легкой дымки тумана, подернувшей огромную впадину, где текла река Уай. Здесь дилижанс остановился, и кучер вместе с почтовым охранником стали о чем-то совещаться, в результате чего леди и джентльменам было предложено прогуляться и посмотреть, какова дорога впереди. Если кому-то доводилось весной в половине шестого утра видеть Берлип-Хилл, то объяснять не понадобится, почему Джек, Тобиас и остальные пассажиры беспрекословно решили покинуть уют дилижанса и спуститься пешком по дороге вниз, увязая по щиколотку в грязи. В это время «Истый Британец» тоже начал свой спуск, скрежеща заторможенными колесами.